Ханский ярлык

— А Иван Дмитриевич тоже мне привержен?

— Конечно. И архиепископ Давыд на твоей стороне.

— Ну, и тем лучше. Ступай.

Когда послы отъехали, Степан Душилович спросил Беска:

— Что он подзывал тебя, Игнат?

— Да спрашивал, шибко ли город выгорел.

— А ты что ответил?

— Ответил как есть.

Возвращение посольства без результата всполошило вят-ший совет.

— Да мы испокон не выдавали своих.

— Он что? Белены объелся?

— Нет, нет, нет. Вот наш ответ,— кричали наиболее стойкие.

Переждав возмущенные вопли, Степан Душилович сказал:

— Тогда готовьтесь к приступу, господа.

— Вы про окуп-то говорили ему?

— Он сказал: ни о чем говорить не буду, пока не выдадут Федора и Афанасия.

— С ума можно сойти. Во времечко! Когда это было, чтоб Новгород выдавал своих князей? Вон Ярослав иссек самых вятших новгородцев, и то его не выдали. А эти? Федор вон немцев побил, а мы его на казнь? Отблагодарим.

И опять вспыхнул великий спор: выдавать — не выдавать? Решили было не выдавать, но тогда послы в один голос заявили:

— А тогда езжайте сами к Михаилу.

До темноты бились вятшие, надрывая глотки, охрипли даже. Зажгли свечи, а они едва тлеют — столько наорали, надышали золотопоясные. Наконец, как всегда, Лазарь Моисеевич молвил:

— А может, Федора выдать, а?

— Как?! — возмутились упрямые.

Но послышались и другие голоса, почти согласные:

— Но надо ж чем-то кончать. Этак до утра не решим, а Михаил, поди, ждет.

— Почему именно Федора?

— Да потому, что в случае чего за него не будет местника. А за Афанасия ого-го! Данилычей-то эвон сколь, от них после не отмахнешься.

Помялись, покряхтели вятшие, стыдно ведь принимать такое решение. А куда денешься? Не сами, чай, на сие под-вигнулись, князь окаянный толкнул. Эта мысль хоть и дохлой была, но грела чуть-чуть души заблудшие. Грела худо. Невольно всех подмораживало: как брать Федора? Князь ведь. А ну завтрева вверх опять взлетит, он же со свету сживет тех, кто его вязать будет.

И тут опять Лазарь Моисеевич (до чего же мудрый человек!) сказал в тишине:

— А мы свет загасим. И в темноте.

— Правильно,— поддержало несколько голосов.

А Степан Душилович от восторга едва не поцеловал Лазаря в маковку.

— Разумная башка у тебя, Моисеевич!

Но опять задача нелегкая: кого слать за Федором? Все боятся, никто не хочет. Друг на друга посматривают: кто смелее?

— Ну давайте, может, кто добровольно желает? — спросил Степан Душилович.

С добровольцем тоже дело не двинулось. Наконец вызвался Беек:

— Ладно. Я пойду.

Сразу оживились на лавках золотопоясные, нашелся среди них смельчак. Душилович наказывал Игнату:

— Скажи Федору, мол, бояре на совет зовут.

— Ладно. Знаю.

— Да пропускай его вперед, а то самого обротаем,— хихикнул кто-то от окна.

Уехал Беек. В горнице повисла тишина ожидания. А когда ждешь, час вечностью кажется. Пока спорили, время не замечали, а теперь нет-нет да кто-нибудь молвит:

— Ну, сейчас, наверно, он уже на Городище.

— Уговорил бы.

— Уговорит, чай, не мизинные зовут, а самые уважаемые.

— Кто будет вязать-то?

— Пусть Мишинич с Павшиничем, они здоровущие.

— А веревки-то? Веревки? — спохватился Павшинич.

Послали кого-то за веревками, долго ходил, воротился с вожжами волосяными, какие и медведю не порвать.

Мишинич с Павшиничем взяли вожжи, места им уступили у самых дверей. К шандалу со свечами посадили Лазаря Моисеевича:

— Как дверь откроет, сразу гаси.

— Знаю.

И опять ожидание. Кто-то уж в углу храпеть начал, убаюканный тишиной.

— Разбудите там, а то не услышим.

— Эй, проспишь Царствие Небесное.

— А? Че? Пришел?

— Ждал, когда ты выспишься.

И впрямь тут послышались шаги за дверью. Все затаились, кажись, и дышать перестали.

Дверь отворилась, Лазарь фукнул на свечи. Мишинич с Павшиничем набросились на вошедшего. Тот не сопротивлялся, лишь забормотал:

— Господи, помилуй!

— Ты кто? — насторожился Павшинич.

— Я-то Давыд,— промямлил пленник.

— Владыка?

— Он самый,— жалобно ответил Давыд.— Что ж вы, ироды, деете?

— Развяжите святого отца,— закричал Душилович.— Ослепли, че ли?

Архиепископа освободили быстро, Павшинич оправдывался:

— А я-то думаю, отчего не ворохается? Прости, владыка, думали, злодей какой.

— Вижу в окне свет, думаю, дай зайду,— говорил жалобно архиепископ.— Открыл дверь, а тут темь египетская. И вы из тьмы как черти. Было-к не помер.

— Прости, владыка, прости,— заговорил ласково Степан Душилович,— Давай я тебя до покоев провожу.

Подхватил владыку под локоток и повел из горницы, беспрерывно что-то говоря утешительное. Увел.

— Ну, вляпались, братцы. Что ему скажем, Давыду-то?

— Завтра все объясним. Вот что сейчас Степка ему в уши дует?

— За Душиловича не боись, он кому хошь зубы заговорит.

— Огонь-то вздувать? Али как?

— Погоди. Кажись, идет кто-то.

Подошел к двери, чуть приоткрыл, молвил негромко:

— Это я, злыдни, Степан.

Вошел, прикрыл за собой дверь.

— Ну как? Будем огонь вздувать? — вдругорядь спросил из темноты Лазарь Моисеевич.

— Некогда,— отвечал Душилович.— Я слышал, на мосту копыта стучат. Никак, Беек с Федором подъезжают.

Притихли все, затаились в темноте. И впрямь вскоре послышался скрип ступеней на крыльце. Степан Душилович прошептал:

— Мишинич, Павшинич, готовы?

— Готовы.

— Цы-ы...

Князя Федора скрутили тоже довольно скоро, хотя он и умудрился в темноте пнуть Павшинича в пах, отчего тот взвыл и заматерился:

— Г-гад, ты ж мне яйца... У-у-у!

Но за Павшинича, сразу же выбывшего из строя, пособляли Мишиничу ближние из бояр.

Было темно, глаз коли. Связанный князь спросил громко: