Ханский ярлык

— Что с ней?

— Кажись, помирает уже.

— Я счас... счас,— засуетился княжич.— Подай сапоги... там под лавкой.

Он пришел в опочивальню, освещенную трехсвечным шандалом, стоявшим на столике у изголовья. Напротив ложа умирающей сидела на лавке Анна Дмитриевна, кивнула сыну:

— Сядь около... тебя звала.

Дмитрий опустился на ложе старухи, пытался увидеть ее глаза и не мог, слабый свет свечей, падавший сбоку из-за изголовья, освещал лишь лоб бабушки, кончик заострившегося носа и подбородок.

Он не заметил, как тихо скользнула рука бабушки и коснулась его руки. Едва не отдернул свою: столь холодна была ее маленькая иссохшая длань. Холодна, как сама смерть.

После полуночи великая княгиня Ксения Юрьевна тихо скончалась, а ее «идол» даже не заметил этого. Убаюканный тишиной, он задремал и очнулся от возгласа матери:

— Все. Встань, Дмитрий, бабушки уже нет.

10. НАСТАСЬИНА ОПАРА

У стряпухи Настасьи в канун Семенова дня³⁸ забот полон рот. И главная, пожалуй, из них — замесить добрую опару, дать ей два раза подняться в деже и обмять столько же, добавляя жира, яиц, муки. Угадать, чтоб не перекисло, и настряпать из теста к празднику кренделей, калачей и разных завитушек на радость детве и себе, чтоб до Рождества Пресвятой Богородицы³⁹ хватило. Ну и, конечно, мужу, который ныне в отъезде и в бересте, присланной днями, обещался на Рождество быть. Он вроде и недалече от Новгорода — в Тре-губове, а все ж не дома. К его приезду расстаралась Настасья, наделала из проса бузы по-татарски. Приедет муж, выпьет на радостях и приголубит хозяйку.

Что-что, а уж стряпать да готовить сочива разные и питье мастерица Настасья. К вечеру хорошо протопила Настасья свою глинобитную печь березовыми дровами, сгребла в загнетку пылающие угли, укрыла в горячей золе.

Развела опару в деревянной деже, поставила на теплую печь. Покормила чечевичным сочивом детишек — двух маль-чиков-погодков пяти и шести лет, уложила спать в другой половине избы. Третьему — младшему, пятимесячному — дала грудь. Насосался парень, уложила в люльку, подвешенную к потолку. Прилегла тут же на ложе, покачала люльку, пропела немудреную песенку: «Баю-баюшки-баю, жил татарин на краю... А-а-а, а-а-а, баю-баюшки-баю...»

Уснул сосун, и сама Настасья вскоре задремала. Ей ныне спать сторожко надо: опара на печи. Усни крепко, проспи — все тесто вылезет из дежи, попадает на печь. Потому стряпуха спит чутко, как курица на насесте, и во сне опара из мыслей не уходит.

В этом деле ей и сынок добрый поспешитель. За полночь заворочался, закряхтел. Вспопыхнулась Настасья. Поймала люльку за край, сунула руку под ребенка. Так и есть, обмочился мужик.

Вынула из люльки, завернула в сухое, сунула в ротик ему сосок груди. Зачмокал. Засосал. Заработал.

Покормив, уложила в люльку, качнула и пошла в кухню. Ощупью нашла рукой дежу на печи. Тесто в деже уже горой, пупом поднялось, еще бы чуть, и повалилось из нее.

«Милый мой,— думает ласково Настасья про сынишку,— в аккурат мамку разбудил. Подошла опара».

Взяла там же с печи из шелестящей кучи завиток пересохшей бересты, прошла к челу печи, разгребла золу в загнетке, выкатила красный уголек, приложила к нему бересту. Подула на уголек, взрозовел он, вспыхнула береста, загорелась.

Настасья тут же правой рукой достала из-за трубы длинную лучину (их там много наготовлено-насушено). Подожгла ее с конца, кинула в печь бересту догорать. Лучину вставила в светец, прибитый к столбу, подпирающему у печи матрицу. Лучина горела ровно, почти без треска.

«К ведру,— подумала удовлетворенно женщина.— Не трещит, не искрит, слава Богу».

И только начала подмешивать тесто, как услышала стук в ворота, встревожилась: «Кого это нелегкая нанесла среди ночи. Збродни, поди». И продолжала месить.

А в ворота стук еще сильнее, еще настойчивее и даже крик вроде: «Настасья!»

«Господи, неужто Олекса?»

Наскоро охлопав руки от теста, побежала во двор.

— Кто там?

— Это я, Настасья. Отворяй.

— Олекса, милый,— засуетилась Настасья, признав голос мужа.— Не ждала, не чаяла.

Дрожащими руками вынула слегу из проушин, бросила наземь, растворила ворота, увидела, как, довольно всхрапнув, Буланка потянул телегу во двор. Заехав во двор, Олекса соскочил с телеги, обнял жену, наскучавшуюся о нем. Спросил ласково:

— Не ждала?

— Ты ж в бересте писал, что к Рождеству будешь. Не чаяла.

Кинулась к воротам, затворила, вложила в проушины слегу-запор. Перекрестилась: слава Богу, все дома теперь.

— Пособи-ка, Насть,— позвал муж, подвигая на край телеги тяжелую кадь.

— Что это?

— Мед. Полную кодовбу наломал. До Купалы хватит. А мы на неделю ране управились. Подумали: айда домой, ребята, Новый год встречать. Чего нам до Рождества в лесу киснуть.

— Ну и правильно. Токо я не успела настряпать, опару вечор завела.

— Настряпаешь.

Они втащили кодовбу в амбарчик, расчистили ей в углу место, установили. Вышли и опять вместе стали распрягать Буланку. Настасья от радости забыла и про стряпню, подхватила хомут с дугой, унесла в сарай, повесила на вешало.

Когда, управившись во дворе, они подошли к избе и открыли дверь, навстречу им полыхнуло пламя, охватившее всю переднюю половину.

— Дети-и-и! — крикнула истошно Настасья и кинулась на огонь, через пекло к двери, ведшей в другую половину избы.

Среди ночи наместника разбудил слуга:

— Федор Акинфович, Федор Акинфович, беда! Вставай.

— А? Что? — подхватился Федор.

— Беда. Новгород горит.

Федор одевался в темноте, на ощупь искал сапоги, натягивал их. Спрашивал:

— Какая сторона?

— Кажись, Софийская. Отсюда не угадаешь.

— Вели седлать коней.

— Уже седлают.

Хотел наместник скомандовать всем ехать в Новгород помочь тушить, но дворский отсоветовал:

— Федор Акинфович, нельзя Городище обезлюживать. В Новгороде людей своих хватит. А ну у нас что стрясется...

«Он прав»,— подумал Федор и поскакал в сопровождении двух слуг в сторону полыхающего города.

Навстречу им несся тревожный гул колоколов, разрасталось впереди зарево, охватывая, казалось, полнеба.

На подъезде к городу стало ясно, что действительно горит Софийская сторона. На фоне зловещего зарева высились тени глав храма Святой Софии. Скакавший обочь слуга крикнул:

— Неревский конец горит.

— Вижу,— отвечал наместник, и сердце его захолонуло от страшной мысли: «Кабы до Софии не добрался огонь».