Ханты, или Звезда Утренней Зари

Заканчивался второй день его пути.

Возле нарты топтались сыновья. Как он приехал, они по пятам ходили за ним. Ни на шаг не отставали. Пока отец сдавал пушнину, они бегали к упряжке — то туда, то сюда. Видно, им хотелось побыть и возле отца, и возле оленей. В конторе отцу не до них, занят, а вот с оленями можно поговорить обо всем.

Увидев отца, мальчики разом замолкли. Младший Юван — он унаследовал бабушкину породу — блеснул острым глазом, надвинув на черный чубик старую шапчонку, поскучнел лицом. Как и у бабушки, все у него было близко: и смех, и слезы. А старшенький, Микуль, только чуть заметно сник — на лице же ничего не отразилось…

Младший пошвыркал носом, громко засопел и наконец решился, спросил охрипшим ломким голосом:

— Кунты мэнлэн? [62]

Демьян посмотрел на сыновей, воробьями нахохлившихся у нарты, медленно переспросил:

— Ягунам? [63]

— Ягунам… — почти в один голос выдохнули сыновья.

Демьян поправил шкуру-подстилку на сиденье, принялся подтягивать какой-то ремешок на поясе вожака. Он мешкал. Все дела вроде бы сделал, остались только покупки разные. Магазин еще открыт — можно успеть, а потом попить чай и пуститься в обратный путь. Но сыновья почти полгода не видели родителей, не ездили на каникулы. Конечно же, соскучились. Как тут сразу уедешь?! Хотя и домой надо спешить — ждут там, и олени на пустом пастбище не находят себе места. И за землю тревожно — искатели идут. Зародившаяся на озере боль сушит грудь. Но Демьян пересилил себя и, взглянув на сыновей, улыбнулся, бодро сказал по-хантыйски:

62

Когда поедешь?

63

Домой?

— Здесь заночую. Завтра домой поеду.

Мальчики заметно повеселели, заулыбались. И тут же уселись на нарту, чтобы ехать с отцом на пастбище. Демьян покосился на их пальтишки и валенки, что явно не годились для езды на оленях, но ничего не сказал, лишь смущенно крякнул — все равно ведь не отстанут — и молча тронул упряжку. Коль им станет холодно, то можно в кумыш завернуть, подумал он. Пастбище тут близко, а на обратном пути согреются пешком.

Он направил упряжку за болотную речушку Лархи, или Ершовую, которую русское население в поселке называло просто Еганишкой. Там было несколько ягельных островков-боров посреди болота. На одном из них Демьян высмотрел взгорок с редким сосняком, куда и свернул с дороги. Втроем быстро распрягли усталых оленей и на длинных веревках развели их по отдельно стоявшим соснам и пням.

Пеструха и вожак Вондыр сразу начали копытить снег — проголодались за день. А важенка Пирни капризно оглядывала бор, сунув нос в снег, принюхивалась к запахам ягеля незнакомой земли. Как водится, она не спешила откопать себе пищу. Заметив это, Микуль взял с нарты деревянную лопату отца и выкопал молодой оленихе кормежную яму до ягеля.

— Ешь-ешь. — Юванко подталкивал олениху к яме. — Ешь, Пирни, готовая тебе еда. Ешь.

— Да ладно, оставьте ее, — сказал Демьян, укладывая упряжные ремни на амдер. — Ночь длинная, успеет еще поесть.

— Она всегда такая? — спросил Микуль.

— Всегда неважно ест, — ответил отец. — И нарту неважно тянет. Всегда такая, с рожденья.

— Она не исправится, лучше не станет?! — забеспокоился Юван.

Пирни считалась его оленем, растила оленят на его удачу.

— Куда там, — усмехнулся отец. — Ее дело теперь только о потомстве думать. Ничего от нее больше не надо…

Они вышли на дорогу и направились к поселку. Отец неспешно рассказывал о домашнем житье-бытье, о собаках и оленях, о земле. Отвечал на вопросы сыновей, расспрашивал их о жизни в поселке, об учебе в школе-интернате, об учителях, об охотниках, приезжающих с верховья реки. Многое интересовало Демьяна, о многом ему хотелось узнать. Но еще больше ему нужно былосказатьсыновьям. Свое слово сказать. Свои думы-мысли высказать. Он чувствовал, как сыновья все отдаляются от него, как ускользают от его дум-мыслей, как зыбкой становится с каждым годом их связь с домом, с отцовским промыслом, с родной землей. А без этой связи с родившей землей в большом ли, в малом ли деле человеку не будет удачи. Это Демьян хорошо знает. Умирает душа человека. А умирает душа человека вместе с народными певцами, со сказителями, с древними «поющими древами» — музыкальными инструментами из кости, дерева, кожи, оленьих сухожилий и конского волоса. [64] Что такое плоть человека без души? Это уже и не человек вовсе. Он не может воспарить в небо, не может уловить радость и боль другого человека, радость и боль родившей земли. И поэтому Демьян всячески стремился сохранить и укрепить связь сыновей с домом и землей. А как это сделать, если дома они бывают всего три месяца в году — в летние каникулы?! Вот родитель и крутись-вертись, соображай, как тут быть! Нужно понять и зверей-птиц, и ход рыбы в таежных реках, и движение небесных Лун, и надвигающееся ненастье. По едва заметным признакам надо определить урожай на ягоды-грибы, на пушного зверя, на крылатую птицу. При этом необходимо выстрогать весло и топорище, построить дом и лабазы-амбары на курьих ножках, смастерить облас и нарту и другой промысловый инструмент. Но это еще не все. Далеко не все. Главное же — должна звучать мудрая песня ли, сказка ли старого человека, чтобы навсегда впечатались в сердце и Светлой Воды Озеро в оранжево-золотистом мареве утра, и листопад на узкой протоке Древесного урия, и ослепительно белый песок Сосновой Шишки косы, и печальный Кедр-старик на Домашнем острове, и высокий Яр Осеннего Селения в бордовом брусничнике и хвое…

64

Струны смычковых и щипковых музыкальных инструментов плелись из волос конского хвоста и выделанных оленьих сухожилий.

Человек, связанный с родной землей, намного крепче, думал Демьян. Такого человека не так просто сломать и покорежить, у него корень прочный, далеко в землю уходит, крепко в земле сидит. С человеком, у которого есть такие корни, ничего плохого не случится. Можно выучить его на геолога, на врача или инженера — везде он найдет правильную дорогу. И в смертельно опасную минуту, на грани двух миров, он прежде всего вспомнит о земле… Демьян не против учения, нет. Он против ослабления связи с родительским домом и родившей землей. Вот что беспокоит его с давних пор.

Земля не может жить без любящего человека. И быть может, сейчас она больше нуждается в думающем охотнике и рыбаке, нежели в геологе или инженере. У каждого народа есть исконные промыслы, от которых сразу трудно отказаться. Да и стоит ли отказываться?!

Шагая рядом с сыновьями, Демьян размышлял о земле и о подрастающем поколении всех сиров Реки. Что же ждет их в грядущем? Будут ли счастливы? Сохранят ли свою землю такой же чистой и прекрасной, какой она досталась нам от предков?..

Шел Демьян, присматривался к сыновьям, внимательно прислушивался к интонациям их голосов. Время от времени спрашивал, не холодно ли им, не мерзнут ли руки, не мерзнут ли ноги. Те отвечали отрицательно.

Возле отца мальчикам было тепло.

Перед мостиком через речушку Лархи старший Ми-куль вдруг замедлил шаг. И, полуобернувшись, как и отец, сдержанный и рассудительный, он показал рукой на занесенный снегом бор-островок справа, спросил:

— Почему оленей тут не привязали? Ягель есть, и от поселка близко…

Демьян взглянул на него, на его выбившиеся из-под шапки буйные кудри. За эти кудри его еще с малолетства прозвали Волнистая Голова. Это второе имя старшего. Сейчас отец, как бы поправляя, прикоснулся к его шапке, смахнул снежинки с его плеча. Потом перевел взгляд на окутанный вечерними сумерками бор-островок, тихо ответил:

— Тут, конечно, можно было оленей привязать. Ничего в этом плохого нет. Но наши люди как-то не привыкли попусту беспокоить такие места…

— А что там случилось? — спросил младший Юванко, подступая к отцу. — Расскажи нам.

Впереди, за сосняком, замигали огни окраинных домиков селения. Послышался стук дизеля на электростанции и лай собак.

Демьян поправил капюшон малицы, смущенно кашлянул: размышлял, говорить иль не говорить. Наконец решился, повернул голову в сторону бора-островка и, помедлив, сказал:

— Там… в самеринское время… отец почтового человека, Безногого Галактиона, с жизнью расстался.

Замолк Демьян.

Молчали сыновья.

Молча сгущалась ночная тьма.

19

— Где твое золото?! — свистящим полушепотом просипел Кровавый Глаз. — Где золото?! Где деньги?! Отвечай!

Нерм-ики молчал третьи сутки. Склонив набок седую голову, прикрыв усталые глаза, он неподвижно стоял перед Кровавым Глазом, которого будто не видел и не слышал. Он, отец почтового человека Курпелак Галактиона, не был ни шаманом, ни князем, ни старшиной, ни кулаком. Не воевал на стороне белых в гражданскую войну, не ходил у них проводником и не готовил для них оленьи упряжки, никогда не выступал против Советской власти ни словом, ни делом. Это всем известно доподлинно. И Кровавому Глазу — в том числе. Но в начале века его ветвь сира Сардаковых считалась самой богатой по всей Реке — в стаде в верховье Ягурьяха паслось более четырехсот оленей, выезжали торговать в обские города Сургут, Березов, Обдорск. И жену своему единственному сыну — статную грудастую молодайку — он сосватал у обских остяков. Так потом за невесткой и закрепилось имя Аснэ — «Оби Женщина». После гражданской войны стадо пошло на убыль — часть оленей погибли от болезней, часть передали колхозу. Последние же олени кончились в годы Отечественной войны — семья большая, ртов много — подрастали внуки, нуждались в помощи дочери. Выжить нужно. Выжили. Война недавно кончилась. Время строгое. В разгар сезона охотникам запрещалось выезжать со своих угодий, дабы не терять драгоценные промысловые дни. Нерм-ики, Степан-старик, по возрасту был в колхозе каюром. Доставлял охотникам продукты, а вывозил добытую ими пушнину. Трое суток назад он приехал с верховья реки Ампуты, где на Межземельной гриве [65] охотились люди хантыйского сира Казамкиных и ненецких сиров Иуси и Айваседа. Это были самые дальние угодья колхоза — в нескольких днях езды от поселка. И охотники там остались без пищи, кончились припасы, а выехать нельзя — не поступила такая команда. Продовольствие же должен доставить им каюр Нерм-ики. Зная об этом, он спешил в обратную дорогу. Очень спешил. Но в поселке его задержал Кровавый Глаз — и рухнули его надежды на скорое возвращение на Межземельную гриву. Кровавый Глаз требовал золото. Якобы его богатые предки накопили много золота, которое затем по наследству досталось ему. И он-де, Степан-старик Сардаков, запрятал это золото, чтобы оно не досталось Советской власти. В первый же день старик терпеливо попытался объяснить, что верно — некогда его сир был богатым, много оленей имели, в обские города ездили на ярмарки. Но единственное богатство — олени, которых теперь нет. А золота вообще не было. Не интересовались золотом. К чему оно в тайге? К какому месту его приложить?! А то, что без надобности, не держали. Никакого смысла держать ненужную вещь. Украшения? Может, у женщин и были какие-нибудь безделушки, но теперь ничего нет. Все, видно, уплыло в тяжкие годы жизни. Никак ведь три войны пережили. Дары богам? Так это у богов надо спрашивать. Человек за бога не ответчик…

65

Богатые лесотундровые угодья на водоразделе между хантыйскими и ненецкими землями.

Но тот твердил одно — золото! Ничего больше не хотел знать и слышать. И старик потемнел лицом и замолчал — оледенел вдруг. Он слишком хорошо знал хватку Кровавого Глаза. Хватка у того — мертвая. Недаром окрестили его и Нижним духом, Черной главой Подземного царства, потустороннего мира, куда уводит он людей, души которых достаются ему.

— Где золото?! — крикнул он снова, сверкнув кровавым глазом.

Словно оборотень, он был многоликим. То оборачивался Нечистым духом и вкрадчивым голоском расставлял сети, куда загонял свою жертву. То, превратившись в Кровавый Глаз, черными молниями прожигал все живое. То, осатанев, выхватывал маленькое ружье — револьвер или пистолет. Рукояткой проламывал головы, простреливал потолки, простреливал ледяные окна избушек, простреливал груди. Все это он делал маленьким ружьем. И поэтому к его имени прибавилось устрашающее «С Маленьким Ружьем», ибо от маленького ружья деваться было некуда — все решалось в одно мгновение.