Ханты, или Звезда Утренней Зари

Сейчас он оторвался от завораживающей черноты ночи, обернулся. Возле двери стоял Нерм-ики, Степан-старик.

— Чо ишшо? — резко бросил через плечо, отворачиваясь.

— На Межземельную гриву человека послать надо, — глухо сказал старик. — Там люди ждут, без еды остались.

Помолчав немного, он выдал главный довод в пользу, как ему казалось, охотников Межземельной гривы:

— Там на Государство промышляющие люди.

— Не подохнут, остяки живучи! — усмехнулся С Маленьким Ружьем. — Пока твое дело не закончим, никто туда не поедет. Понял?

Старик кивнул.

— Иди!

Старик неспешно повернулся и так же неспешно вышел.

В крохотном закутке Колхозного дома его ждала семья. К еде он не прикоснулся, только выпил кружку чая. Все поняли, что дела семьи плохи. Перекинулись несколькими словами и снова замолчали.

Молчали в потемках.

— Я к нему пойду, — сказала младшая, Федосья.

— Нет! — твердо отрезал старик. — Тебе еще жить надо.

— Милый Торум, где ты есть! — простонала старшая, Аксинья. — Неужели наше горе не видишь?! Где ты есть?!

Безногий сын Галактион лишь вздыхал тяжело.

Детей Степана-старика вызвали в поселок по «делу отца». Они не могли выехать никуда без разрешения С Маленьким Ружьем, которого теперь в разговоре называли Он. Особенно женщины побаивались произносить его имя вслух.

— Он сильнее Торума, — сказал Галактион и повернулся к старшей сестре. — Перестань, Аксинья.

Аксинья через силу подавила тяжкий стон.

Ни нар, ни топчанов не было. Спать легли прямо на полу, подстелив всякое тряпье.

Степан-старик, оглядев, хорошо ли устроились дочери и сын, тихо проговорил:

— Его уму ненавистны древние корни нашего сира — хочет их вырвать. Вас он не тронет… Спите…

Сам он так и не лег. Прислушиваясь к неровному дыханию своих взрослых детей, осторожно поправляя их сползающие одежды, просидел он всю ночь напролет возле сына-калеки и младшей дочери Федосьи. Старшая недавно вышла замуж за хорошего парня из рода Казамкиных — жизнь ее налаживалась. Во всяком деле она сноровистая, проворная, да и характером крепкая. Сыну, как и всякому калеке, конечно, будет тяжелее. Да всю жизнь под крылышком отца не посидишь, самому надо свою тропу прокладывать. А какова же судьба младшей, Федосьи? Она одна еще не устроена в этой жизни… Эх, милый Торум, пошли ей достойного жениха, пошли ей достойного человека! Как и сестра, в девках она не засидится. Пошли ей прекрасного человека, добрый Торум!..

Пришел сумрачный рассвет. Засветили неяркую плошку. Ожил закуток для приезжих Колхозного дома.

— Пойду оленей смотреть, — сказал Степан-старик. — Вечером не сходили к ним.

Он обвел взглядом, стоя у порога, своих детей, кротко, как бы извиняясь, улыбнулся и бодрым голосом добавил:

— Скоро вернусь.

И вышел.

Его бодрость понравилась детям: вроде повеселел отец, авось пронесет.

Рассвело. Он все не возвращался. И первым забеспокоился С Маленьким Ружьем. Он отправил младшую, Федосью, узнать, почему отец задерживается на пастбище.

Федосья, охваченная недобрым предчувствием, почти бегом пустилась на знакомое пастбище. Только на подъеме к бору-островку замедлила шаг и, увидев нарту отца, остановилась. Возле нарты, завернувшись в оленью шкуру, лежал отец. Из-под шкуры были видны лишь ноги. Уснул ли? Спит ли? И Федосья, не в силах сдвинуться с места, со слезами, почти шепотом стала звать отца:

— Ачи!.. Ачи!.. Ачи-эй!..

Отец не откликался.

Она сделала еще несколько шагов. И увидела торчавший из-под шкуры приклад ружья — и без чувств свалилась на землю. После она долго болела, но потом поправилась, возвратилась в мир жизни, вышла замуж за двоюродного брата Демьяна, за Малого Михаила. Хорошо зажила. Но, как и старшая сестра, до конца своих дней была лишена счастья материнства — не могла родить…

Кровавый Глаз только грохнул по столу: надул-таки старый остяк, что теперь с него возьмешь!

Так ушел из жизни отец Безногого Галактиона, древний корень сира Сардаковых…

В командировках Кровавый Глаз любил развлечения. Одна его «игра» называлась «Стрижка шамана», или «Тир». Когда он вез в райцентр старика Ефрема, родного брата отца Демьяна, на окраине домашнего бора, на Песчаном озерке перед речушкой Нех, [66] приказал остановить упряжки. Он поставил старика Ефрема посреди озера, медленно вытащил пистолет, сдул налипшие на ствол шерстинки, деловито заглянул в дуло, молча отступил на несколько шагов, повернулся полубоком, как на дуэли, и не спеша начал поднимать свое оружие.

66

Нех — «родниковая вода», текущая по сосновым борам. Священная вода сира и всей Реки.

Стало тихо.

Казалось, и олени затаили дыхание.

Каюры замерли у своих нарт.

Грохнул выстрел.

Старик Ефрем стоял на своем месте. К его ногам замедленно оседали в морозном воздухе шерстинки с капюшона кумыша, срезанные пулей.

Эхо выстрела покатилось по снегам озера и затерялось бесследно в боровых соснах.

Пропало эхо — и снова тишина.

Грохнул второй выстрел.

С капюшона старика опять посыпались шерстинки.

Укатилось эхо вдаль.

Выстрел — пучок шерсти с капюшона.

Так он стриг капюшон старика Ефрема.

Одной обоймой он остриг капюшон со всех сторон, только шерсть летела.

Когда кончилась обойма, он вытащил пачку патронов и, заряжая пистолет, подошел к старику, самодовольно ухмыльнувшись, сказал:

— Ну, благодари мою руку и глаз!

Старик стоял неподвижно.

— Никак кондрашка тебя хватил! Дар речи потерял?!

Старик все молчал.

— Аль язык откусил? Не желаешь со мной поговорить? А?

Пауза.

— То-то!.. Это тебе не с богами шашни разводить! Понял теперь, у кого сила-то?!

Лицо старика было совершенно неподвижным.

— Почему не молишь пощады? Почему не кричишь? Не падаешь к ногам? Почему?! Неужели в тебе нет страха, а?!

— Твой ум дальше большого пальца твоей ноги не ходит, — тихо сказал старик Ефрем.

— Почему?! — встрепенулся Кровавый Глаз.

— Мое дыхание в руках Нум Торума. — Старик чуть заметно кивнул на небо. — Мне шестой десяток. Я пожил. И если мне суждено умереть на этом месте от твоей руки, я не сделаю ни одного шага. Я умру тут. И никто и ничто мне не поможет. Никто не спасет. Даже ты… Но если у меня еще есть жизненные дни, ты не возьмешь мое дыхание. Ничего со мной не сделаешь, хочешь этого или не хочешь. Я буду жить.

— При чем тут мой ум?

— А ты этого не можешь понять… — сказал старик.

Гробовое молчание.

Старик Ефрем тогда еще не знал, что через два года вернется домой, что станет старцем Реки и разменяет первую сотню, что он один из немногих, кому на много лет суждено пережить своего мучителя…

Вдруг Кровавый Глаз ухмыльнулся, ощерив желтые клыки, и, пряча пистолет в кобуру, с оттенком не то удивления, не то восхищения, сказал:

— Силен, черт!.. — и направился к нартам.

И непонятно было, к кому это относилось: то ли к Нум Торуму, то ли к человеку.