Характеристика

— Почему? — тяжелым взглядом смерил он своего бывшего школьного товарища. — Потому что, если я черкану, как ты выражаешься, эту характеристику, по белу свету пойдет гулять гаденькая ложь. Не мелочное вранье — кому не приходится соврать по мелочи, — это будет ложь по-крупному, самому себе. Преступление против наших ребят из парка. А своим человеческим достоинством я не намерен поступаться, ты-то уяснил? — склонился к нему Иван. — А свое ты уже загубил, все тебе трын-трава — лишь бы умотать в Ливию, ты из человека превратился в холуя. Спрашиваю прямо: приятно тебе холопствовать? Ответь, да или нет, — настаивал Палиев, и Пеца растерялся.

— Это не постановка вопроса, — забубнил он. — Это нелепо, так ставить вопрос, жизнь сложнее. Сейчас мне что-то не по сердцу, а завтра глянется. Пока я, как ты выражаешься, раб, а, глядишь, свободным человеком сделаюсь. Ты меня в данный исторический момент обозвал холопом. А вернись я завтра из Ливии, с новеньким «вольво» — иначе запоете. Нет, твои измышления — глупость, всем глупостям глупость, — перешел в контратаку Пеца, и Палиев не вытерпел:

— Знаешь, дорогой мой Пеца, катись-ка ты отсюда. Моментом.

— Ты меня гонишь?

— Точно так, — отвечал тихо, но категорически Палиев.

— Хм, — дернул головой все еще не верящий Пеца, но, оценив угрожающую позу друга, поднялся и попятился к выходу. Палиев попытался собраться с мыслями, но они были в полнейшем разброде, и Ивана вдруг прошиб холодный пот…

V

Из ресторана Палиев поспешил к исполкому и, зажигая спичку за спичкой, с изумлением прочитал в списке на покупку однокомнатной квартиры имя упомянутого Пецой гражданина. «Петр Николов Пенчев», — несколько раз пробежал строчку Иван, и ему стало страшно. На софийские улицы наползал туман, пучки света под фонарями колыхались — ни дать ни взять повешенные, и Палиев заозирался. Не много ли сюрпризов для одного дня? Скоро он обнаружил, что бессмысленно курсирует взад-вперед по уже знакомому нам скверику, присел на скамейку, раскурил сигарету. И заметил в двух десятках метров человека, стоит как вкопанный и, почудилось Ивану, глаз с него не сводит. «Выпивоха… — пронеслось в голове. — Да нет, трезв как стеклышко». Незнакомец как в замедленной съемке направился к скамейке, замер, Палиеву все мерещился чужой взгляд исподлобья, по телу поползли мурашки. Человек все шел и с расстояния метров десяти заговорил, от неожиданности Иван обомлел.

— Вы ведь Иван Иванов Палиев? — спросил незнакомец.

— Да, я. — В горле у Ивана пересохло. Мужчина ступил несколько шагов, и сейчас его можно было рассмотреть. Было ему лет сорок, лысоват, ввалившиеся темные глаза, пепельное лицо. Незнакомец, как и Палиев, был ни жив ни мертв, и это придало нашему герою уверенности.

— В чем дело? — Иван встал.

— Петр Николов Пенчев, — скороговоркой выпалил человек, и Палиев лишь вздрогнул от удивления, а Пенчев частил: — Я… Я смотрел, как вы спички жгли, разыскивали в списках мое имя…

— С какой стати ваше, откуда такая уверенность?

— Я… Я хочу принести свои извинения вам персонально, я вытеснил вас из очередников, то есть из списков. Присядемте.

И он сел на скамейку, Палиев волей-неволей тоже.

— Сигарету? — предложил он.

— Нет, благодарю покорно, бросил.

Оба долго не нарушали тишину.

— Что вы хотите от меня, Пенчев?

— Я выразился определенно: извиниться.

Опять повисла пауза. Мужчина повернулся к Ивану:

— Позвольте-ка мне сигаретку, — и вытянул одну из пачки, прикурил, выпустив дым через нос, и Палиев отметил про себя, что Пенчев когда-то был страстным курильщиком. — Такое дело… я имею представление о сговоре Баева с тем парнем, — раздумчиво проговорил он, высосав полсигареты, — то есть я присутствовал в кабинете, когда пришел парень, а вслед за тем Баев вычеркнул вас, и на вашем месте, вы видели, я…

— Иными словами, Баев уже волен продавать свой «Москвич» и брать без очереди «Ладу», — Иван насмешливо глянул на собеседника, и тот подался назад.

— Откуда вы узнали?

— Разве это главное? — пожал плечами Палиев и сказал себе: пора идти, но Пенчев заговорил:

— Увы мне, все обстоит далеко не так, — он стушевался. — Я не в состоянии оказать эту услугу Баеву, соврал я примитивно, что могу устроить машину за квартиру. Десять скорбных лет я, жена и трое детей прозябаем в конуре… Обмануть его я был обязан, дабы спасти семью. Но списки предварительные, я не сделаю «Ладу» — он не сделает квартиру, так что положение мое г-гиблое, — он заикнулся.

— Ваши трудности.

— Да, мои, — кивнул тот, — но меня совесть гложет, я оттеснил вас из очереди, и вы здесь, ночью… горящие спички, и я принял решение выложить все, как на духу, я не сомневался, что вы — Палиев. Я собрался к вам на дом, а вы — вот вы, здесь. Баев и этот парень еще… сговорились, — Пенчев в который раз запнулся, и Палиев инстинктивно напрягся:

— О чем?

— Толковали о садовом участке вашем. Верно ли я понял, что он не оформлен пока юридически? Эти все устроят так, что участок отберут и отпишут другому… Страшные люди, ироды, — Пенчев разволновался не на шутку, — они — одна шайка, а молодчик вас ненавидит. Вы бы послушали, что он о вас… Они страшные, страшные, — Пенчева прорвало. — Меня Баев водит за нос с квартирой десять лет, манкирует, как заблагорассудится. С самого начала он выезжал к а том, что есть люди, у которых нужда острее, у них и такой конуры нет, крыши — и той нет над головой; жилкомиссия мне оформила категорию — он взялся сочинять, что есть люди, которым категорию дали ранее, а моя-де очередь не подошла. Но я прознал про одно семейство, у них четырехкомнатная квартира, единственная дочь сочеталась законным, так сказать, браком, и отец ну бегать, ну хлопотать, вышел на Баева, и тот пристроил девицу, дочку то есть, в третью категорию. А мы с вами знаем: квартиры выделяют лишь тем, у кого категории с первой по третью. Баев и внес дочку в третью категорию, и они с мужем получили двухкомнатную в Люлине. Тогда я, забыв о стыде и совести, отправился к ним — отправился умолять, чтоб открыли, как сделать квартиру через Баева, клялся, что буду хранить все в тайне. «Мы поднесли Баеву скромный презент, — говорят, — системку стерео, за пятьсот долларов, из Вены… Я из разговора вынес: коли хочешь добиться квартиры, предлагай Баеву мену услугами. Человек я простой, блата у меня нет, всю жизнь рядовым текстильщиком, как и отец… Как-то в исполкоме — я там пятый год днюю и ночую — прослышал от одного тамошнего, что Баев не прочь сплавить «Москвич» и справить «Ладу». Была не была, пришел я к нему и аккуратно намекнул, что-де мой шурин — чин в автомагазине, соврал то есть, что есть у меня шурин и, одним словом, могу… И он сразу меня вниманием удостоил, представляете? Я десять лет обиваю пороги его канцелярии, а он только тут меня заметил, заметил и заговорил по-людски, конкретно и без уверток. Тогда-то я и услышал ваше имя, Баев сказал, что вы под вопросом и весьма вероятно… Так меня включили в список… Теперь я костьми лягу, но Баев получит машину вне очереди, я должен быть в окончательных списках. Как — ума не приложу, но я это устрою. А нет — хоть в петлю. Да с какой стати мне в петлю, — распалился Пенчев, — с чего вдруг? Я занял ваше место, не отрицаю, потому и прощения просим, но это отнюдь не означает, что я уйду от борьбы и отступлюсь. Мне назад путь заказан, пусть ее, совесть, погложет — перестанет…

— С какой стати вы мне проповеди читаете? — прервал его Иван, и Пенчев сразу присмирел.

— А и не знаю, право слово, но вы уразумейте, я в таком переплете, душа не на месте, с утра ищу отдушину, мысли открыть кому, мне ли не знать, что мошенничество — не мой удел. Меня вынуждают Баев и компания, требуют с меня, загоняют в тупик. Они и вас туда упрячут, списки — раз, об участке я вас предупреждал… Что еще… хоть перед вами чиста моя совесть, так и в этом проку особого нет. Вам легче не станет, ведь правда, а слово — не воробей. Простите уж за беспокойство, — Пенчев тихо пошел в ночь, Палиев бездумно провожал его взглядом. История с характеристикой, объяснение с Пенчевым… Все, как в кошмарном сне.

Но назавтра его стерегла неожиданность похлестче.

VI

Не переступил еще Палиев порог проходной, как словно из-под земли вырос Ица.

— Не выкроишь часик, разговор есть? — Парень был сама учтивость, и Иван не сразу опомнился от наглости.

— Нет, — отвечал он раздраженно, но молодчик как и не слышал.

— Сегодня в два, в «Новотеле», бар на первом этаже, — он невозмутимо зашагал прочь, а Иван остался у проходной как громом пораженный: он был готов ко всему — драка так драка, — но не к разговору. «Не о чем мне с тобой говорить, мразь», — хотел крикнуть вдогонку Палиев, однако, пораздумав, пришел к закономерному выводу, что поговорить имеет смысл, причем не переливать из пустого в порожнее, нужно поставить Лорда на место, а он ли выкинул фортель со списками, думает ли оттяпать участок, как вчера Пенчев говорил, не суть важно. Нет, Палиев должен был пойти на этот разговор — схватка началась, и пока Иван стоял наблюдателем, атаковали другие, капитуляция же не в его принципах, его стиль — наступление. И потому в два ноль-ноль он явился в бар. Ица был на месте, заняв столик на двоих.

— Водка, виски? — поинтересовался он по-хозяйски.

— Кофе.

— Двойной скоч, кофе и кока-колу, киска, — подморгнул он официантке, та молниеносно доставила заказанное, и они остались с глазу на глаз. Иван Палиев в костюме немодного кроя, белой рубахе, без галстука, и Лорд, выряженный по последней моде, импортная сигарета «Ротманс» в углу рта, солидный тысячный перстень на левой руке и на правой не дешевле — это Иван отметил между прочим. И только здесь осознал, какой враг восседает против него и как недооценивал он Ицу, ой как недооценивал.

— Я растолкую, почему на дух тебя не переношу, — выложил парень без предисловий, потягивая виски. Палиев напрягся, ему и в голову не приходило, что Ица поведет разговор таким путем, напрямик. — Это у меня с детства, — прищурился он, — с той самой минуты, когда на улице я заметил, как жадно ты зыркал на мои новехонькие ботинки, а потом — на велик, потом — на лыжи, удочку. Но и не учуяв в тебе этой плебейской зависти, я бы тебя ненавидел, Палиев, — смерил его невозмутимым взглядом Лорд, выжидая ответную реакцию, но Иван не проронил ни звука. — Ты всю жизнь меня считал маменькиным сынком, так ведь, — он чуть заметно изогнул губы в улыбке, — ты всю жизнь держал меня за баловня, а в худшем варианте — за бездарь. Объяснить, почему? Твои представления о толковом малом не сродни моим. По-твоему, стоящий тот, кто считается с другими, кто вкалывает, как другие и, само собой, для других. Но кто тебе вдолбил, что это мерило деловитости? Мое мнение: это критерий бестолковщины. Я с младых ногтей горой стою и стоять буду за индивидуализм, Палиев. — Ица выдержал паузу. — За индивидуализм, знакомо тебе это словцо? И пусть мои старики — земля им пухом — вбивали мне в голову прямо противоположное, точка в точку твое мировоззрение, из кожи вон лезли, чтобы приобщить меня к толпе, а скажу откровенно, плебсу, к которому и ты принадлежишь, — они не убили во мне индивидуальность. Ее никому не одолеть, Палиев, ни тебе, ни кому другому. У нас нет потомственной аристократии, такова историческая реальность, но все еще рождаются аристократы духа — и это реальность. Рождаются индивидуальности, а тебе подобные борются против них. Не знаю, в состоянии ли ты меня понять, мне безразлично: я тебя ненавижу всеми печенками. Почему тебя? Воля случая свела с эдаким артельщиком — иначе вас и не обозвать. Не ты, был бы другой, и я схватился бы с ним, из-за характеристики, да по любому поводу, но схватился бы. Мы с тобой как взаимоисключающие системы. Я желаю быть свободным человеком. Я желаю оставаться самим собой, следовать своей натуре, а тебя хлебом не корми — дай в колонне шаг попечатать, чтоб видеть не дальше груди четвертого человека да начальникова затылка. Вот в чем разница между нами. Ты не дурак и представляешь, что значит у вас в парке, да везде, куда ни ткнись, быть самим собой. В открытую это не пройдет. Мне по душе курево фирмы «Ротманс» исключительно, пить люблю — исключительно виски, спать — с шикарными женщинами. Так-то оно так, но при моей зарплате это неосуществимо. Я хочу жить на широкую ногу, отдыхать каждое лето на Золотых песках, не все там иностранщине толкаться. И вот, Палиев, — ты следишь за ходом моей мысли? — я прихожу к решению: захватить все это, но в обход, окольным путем. Я ступил на этот путь во имя своего собственного «я» и понял, что это верняк, есть, оказывается, люди, мыслящие аналогично, им тоже хочется жить вольготно, как живу я, а не ты, перебиваясь с хлеба на квас в своем скворечнике. И выясняется, что быть самим собой не такая уж фантастика, как виделось вначале мне и как до гробовой доски думают трусы и слюнтяи. Чтобы добиться своего, нужна предприимчивость, нужен нюх на конъюнктуру, умение рисковать, умение втираться в доверие к нужным людям. Это — данность, человек рождается или таким, как я, или таким, как ты — с заячьей душонкой, придумывая в оправдание: я не трусоват, а умен или долготерпелив, человеку себя обелить — легче легкого. Так чем я виноват, что родился таким, а ты этаким? Это дело рук природы. Мое последнее слово, гражданин судья, — виновных нет. Ты же мне два дня твердишь обратное: я виновен, и поэтому ты не имеешь права дать мне положительную характеристику. С чего бы это, дружок, что ты такое и кто наделил тебя правом меня судить? Или ты — свят-свят! — стремишься переменить матушку-природу вообще и меня в частности? Бог в помощь, — склонил в притворной кротости голову Лорд. — Но твой бунт против природы обернется против тебя, я говорю открыто, свидетелей нашему рандеву нет: если я не получу характеристику сейчас, то квартиру ты не получишь вообще никогда.