Харама
Шрифт:
— Славная парочка, — сказал Лусио. — Вот тебе и посетители.
— Они уже были здесь в прошлом году, — отозвался Маурисио, обтирая бутылки. — Только, по-моему, тогда они еще не были женихом и невестой. Должно быть, обручились попозже.
— Одно нехорошо: ну чего это она в брюки вырядилась? Страх один! Зачем девицам так одеваться?
— Удобней ездить на мотоцикле, приятель. Да и пристойней.
— Ну вот еще! Терпеть не могу девиц в брюках. А эта похожа на новобранца.
— Просто они ей великоваты. Наверно, взяла у брата.
— Все же хорошая юбка красит девушку, а все остальное только уродует
— Ну уж в Мадриде-то, скажу я тебе, ты увидишь женщин, одетых с таким вкусом, какого в провинциальном городке в жизни не встретишь. И материя, икрой, и все прочее!
— Что с того! На всякую ерунду тоже глядят. В конце концов Мадрид — центр, столица Испании; в нем должно быть всего понемногу, там и все хорошее, и все плохое!
— Хорошего в Мадриде больше, чем плохого.
— Это разве что для нас, для тех, кто из деревни приезжает. А поезжай, спроси-ка у них самих. Или даже ездить не надо, и тут можешь убедиться: посмотри, как они проводят воскресенье, сюда едут, верно? Видно, надоедает им столица, иначе зачем бы им уезжать. И не один уезжает и не два, а тысячи! Тысячи бегут из города каждое воскресенье, спасаясь от жары. Вот почему никто не может сказать, что хорошо, что плохо, — человек от всего устает, даже от столичной жизни.
Маурисио налил в бутылки вина и снова стал обтирать их тряпкой. Помолчали. Лусио глядел на прямоугольник поля в дверном проеме.
— Что за земля! — сказал он.
— Почему ты это говоришь?
— Что — «это»?
— То, что ты сейчас сказал.
— Что за земля? Должно быть, потому, что гляжу на поле.
— Ага!
— А что ты смеешься? Над чем?
— Над тобой. Ты сегодня с утра — будто пыльным мешком стукнутый.
— И тебя это веселит?
— Ужасно.
— Но ты же понимаешь, какую радость я испытываю.
Поле полыхало горячим цветом жнивья. Только охра, беспощадная, сплошная, без единого пятнышка тени под неуловимым, неосязаемым, одурманивающим покровом мякинной пыли. Холмы налезали один на другой, словно крупы усталых животных, сбившихся в кучу. Где-то внизу, внутри этого стада, текла Харама. И даже на том берегу невозделанные пустоши являли все тот же цвет опаленного жнивья, будто едкое летнее солнце вытравило краски, свело их все к одному грязно-охристому оттенку.
— Закурим? — предложил Лусио.
— Пока не хочу. Попозже. Спасибо.
— Ну, тогда и я сегодня отложу мою первую сигарету, подожду тебя. Чем позже начинаешь, тем меньше кашляешь. Да, кстати, Фаустина или твоя дочка не собираются в Сан-Фернандо?
— Наверно, скоро пойдут. А что?
— Ничего, если я попрошу их купить мне пачку табаку?
— Их дело. Как соберутся, так ты им и скажи. А ты разве не пойдешь туда завтракать?
— Скорей всего нет. Брат с женой уезжают на весь день в Мадрид, к ее родственникам. Должно быть, уже укатили, я слышал, как прошел поезд.
— Так ты завтракать не будешь?
— В том-то и штука. А может, твои заглянут ко мне и принесут мой завтрак сюда? Все стоит на кухонном столе, невестка должна была приготовить. Тогда они избавили бы меня от ходьбы по такой жаре.
— Что еще прикажете, сеньор маркиз? Они и так будут нагружены, а тут еще сверх всего доставляй сюда ему домашнюю
еду.— Тогда ладно, шут с ним, с завтраком. Захочется, так сам пойду. А нет — съем вечером, какая разница.
Прошел товарный поезд, и по ту сторону переезда показалась группа велосипедистов. Завидев их, Паулина принялась кричать и махать руками:
— Эй, Мигель! Алисия! Мы здесь!
— Привет, ребята! Давно ждете?
Шлагбаумы медленно поднялись. Велосипедисты вошли на переезд, ведя велосипеды за руль.
— Как мы важничаем, что приехали на мотоцикле! — сказал Мигель, подходя к Себасу и его невесте.
Велосипедисты обливались потом. На девушках были яркие платки, повязанные так же, как у Паулины. Молодые люди — почти все в белых рубашках. Только один был в майке с поперечными синими и белыми полосами, похожей на матросскую тельняшку. На голове — носовой платок с четырьмя узелками на углах. Штанины заправлены в носки. У остальных были велосипедные зажимы. Высокая девушка, которая шла последней, обиженно кривилась и проклинала свой велосипед, переводя его через рельсы и неровности настила.
— Вот черт! Ну что за старая развалина!
На ней были очки с синими стеклами в замысловатой оправе, которая словно продолжала ее брови вразлет, и это придавало лицу загадочность, делало ее похожей на японку. Она тоже была в брюках.
— Как видишь, я сдержала слово, — объявила она Паулине, поравнявшись с ней.
Паулина посмотрела на брюки.
— Слушай, как здорово! Они так тебе идут, прелесть! Я в своих рядом с тобой — пугало огородное! У кого ты взяла?
— У моего брата Луиса.
— Они тебе в самый раз. Ну-ка, повернись.
Та заученным движением крутнула бедрами, не выпуская руля велосипеда.
— Да из тебя выйдет натурщица! Какие формы!
— Комплименты потом, не то нас поезд переедет. — И девушка свела велосипед с рельсов.
— Что, кто-нибудь шину проколол? — спросил Себас товарищей.
— Слава богу, нет. Из-за Мели[5] задержались — она каждые двадцать метров останавливалась и заявляла, что таким аллюром не может и никто не заставит ее лезть из кожи.
— А каким же аллюром она может?
— Да ну ее…
— И что тут такого? Никто вас не просил меня дожидаться. Я и одна спокойненько приехала бы сюда.
— В этих штанах ты одна далеко бы не уехала, это я тебе говорю.
— Ну да! Это почему же?
— А потому, что многим захотелось бы тебя проводить.
— И на здоровье, мне даже было бы приятно, лишь бы попался не такой, как ты…
— Ладно. Что мы торчим тут на солнце? Поехали.
— Мы выясняем будущее Мели.
— Ну, это ты оставь на потом, когда попадем в тень.
Многие уже ушли.
— Ты похуже велосипеда не мог мне подобрать?
— Милый мой, да я схватил первый, какой мне дали. А ты что, хотел топать на своих двоих?
— Давайте поедем, какой смысл идти пешком.
— Это худшая из развалин, на которые я когда-либо садился, клянусь, не хватает только для маскировки выкрасить ее в хаки, как в армии делают.
— Как доехала наша еда?
— Не знаем, — ответил Себастьян. — Еда все еще лежит в коляске. Придем — посмотрим, не растряслось ли что-нибудь. Думаю, что нет.