Харама
Шрифт:
Лусита уперлась руками в землю у себя за спиной и, тряхнув волосами, запрокинула голову:
— Ой, как хорошо… — протянула она, закрывая глаза. Снова выпрямилась и продолжала: — А знаешь, я не хочу, чтобы у меня это прошло. Мне так нравится! А тебе?
— Мне тоже.
Лусита покачала головой, пригибаясь к нему, словно искала в полутьме лицо Тито:
— Тито, я почти тебя не вижу, все плывет перед глазами.
— А ты поменьше двигайся, если кружится голова, — чем меньше будоражить вино, тем лучше.
— Хорошо, я буду сидеть тихонечко. — И она стала смотреть на реку
— Да, почти.
Она оглянулась:
— Даниэля и не видать. Никаких признаков жизни. Должно быть, спит себе.
— Скорей всего, он здорово набрался.
— Правда? Конечно, ему надолго хватит. Не проснется, куда там!
— Он хорош, выдул почти вдвое больше нас с тобой, вместе взятых. Он ведь сидел посередине, и бутылка попадала к нему то от тебя, то от меня. Вот как было.
— Тем хуже для него. А мы лишь с половины и то попали в лучший мир. Будто плывем в лодке, верно? И волна, чувствуешь, как качает? — смеялась она. — Ты представь, что мы с тобой вдвоем в лодке. Ой, как весело! Ты, значит, гребешь, море очень бурное, очень, ночь ужасная, и мы не видим берега, мне страшно, и ты тогда… Я уже говорю глупости, правда? Тебе, наверно, смешно. Я болтаю глупости, правда, Тито?
— Да нет, что ты, ты так забавно рассказываешь, какие тут глупости.
— И я не кажусь тебе дурочкой? Ты, наверно, думаешь, что я — как ребенок, которому нравится воображать себя скачущим на лошади и придумывать всякие приключения? Ты так думаешь? Скажи мне правду. Я тебе кажусь совсем глупой, правда?
— Да брось ты! Какая разница, что ты говоришь? От вина все начинают фантазировать, о чем тут беспокоиться?
— Да нет, вот я, сама по себе, я…
— Что — ты?
— Ну, какая я? Вернее, какой я кажусь тебе?
— Мне? Я не сидел бы тут с тобой, если б ты была мне неприятна. Вот только плохо, что спрашиваешь об этом. Уж слишком беспокоит тебя чужое мнение.
— Не всякое. А впрочем, глупости, какая мне разница? Дело в настроении, захочу смеяться — и буду. У меня в комнате стоит зеркальный шкаф, понимаешь? Нет, не то чтоб твое мнение — я сама знаю, какая я есть… Тито, я почти пьяная.
— Тогда приляг, отдохни немного.
— Да, да, Тито, спасибо. — И она растянулась на земле. — Послушай, не обращай внимания на то, что я говорю, ладно? Это все неправда. Я начинаю что-то говорить, а потом сворачиваю куда-то и говорю совсем не то, что хотела. Гляди, какой спектакль тебе тут устраиваю, — улыбнулась она. — Ладно, неважно, мы же развлекаемся. Какая чепуха! Правда? Как ты думаешь?
— Да что ты, Лусита, ты сегодня просто неотразима.
— Слава богу, вот счастье-то. Только мне теперь уже кажется, что я катаюсь не на лодке, а на карусели. — Она положила голову на сверток одежды, повернулась на бок: — Уже наступает ночь. И правда, совсем темно.
Теперь Лусите был виден другой берег, уходящие вдаль пустоши и темные ложбины, где тень густела и откуда выливалась, затопляя раввину, вползая на склоны холмов, пробираясь от куста к кусту, пока не сливалась, темнея,
в одно сплошное целое — в неуловимые хищные сумерки, таившие в себе угрозу для животных. Казалось, в сумерках прячутся лапы, когти и зубы, ночь словно принюхивается, хищная и кровожадная, нагоняя ужас на беззащитные гнезда и норы; черное поле, и средь поля — циклопий глаз поезда сверкает, словно глаз дикого зверя.— Ну расскажи мне что-нибудь.
В роще еще оставалось немало народу. В темноте слышались звуки губной гармоники. Играли марш, немецкий марш времен нацизма.
— Тито, ну расскажи что-нибудь.
— Да что тебе рассказать? Что?
— Ну что-нибудь, что придет тебе в голову, выдумай что-нибудь, мне все равно. Лишь бы интересное.
— Интересное? Да я вообще не умею рассказывать. Да и что интересное? Ну скажи, что ты считаешь интересным?
— Из приключений что-нибудь, например, или про любовь.
— О, любовь! — засмеялся Тито, щелкнув пальцами. — Этим еще ничего не сказано! Про какую любовь? Любовь бывает разная.
— Про какую хочешь. Лишь бы это волновало.
— Да не умею я рассказывать романтические истории, откуда взять? Для этого купи себе какой-нибудь роман.
— Ну да! Сыта я романами, дорогой. Хватит с меня романов, начиталась! Кроме того, при чем тут книги? Я хочу, чтобы ты здесь, сейчас рассказал какой-нибудь увлекательный случай.
Тито сидел, прислонившись спиной к дереву, он посмотрел налево, где лежала Лусита. Черный купальник подчеркивал белизну ее голых плеч и рук, закинутых за голову.
— Значит, хочешь, чтобы я рассказал то, о чем не пишут в романах? — сказал он. — Чего же ты от меня хочешь? Чтобы у меня было больше фантазии, чем у тех, кто пишет романы? Тогда я мог бы не стоять за прилавком. Вот это шуточки!
— Ну просто чтоб ты поговорил, какая разница про что, можешь и не рассказывать ничего. В книгах пишут одно и то же, если разобраться, не очень-то свои мозги утруждают, то Она у них блондинка, а Он — брюнет, то Она — брюнетка, а Он — блондин, почти никакого разнообразия…
Тито рассмеялся:
— А про рыжих ничего? Рыжих никогда не описывают?
— Какой ты чудак! Ну что это будет за роман, если Он — рыжий, какой ужас! Вот если Она — рыжая, это еще ничего.
— Прекрасный цвет волос, — снова засмеялся Тито. — Как морковочка!
— Ладно, хватит тебе смеяться, перестань. Послушай, хочешь послушать?
— А чем тебе не нравится мой смех?
Лусита встала, села рядом с Тито, сказала ему:
— Да нет, не то, просто посмеялся — и хватит, теперь про другое. Я не хотела прерывать тебя, а надоело про это. Давай говорить о другом.
— О чем?
— Не знаю, о чем-нибудь другом, Тито, говори все, что в голову придет, о чем хочешь. Послушай, дай мне тоже к дереву прислониться. Нет, нет, не отодвигайся, мы поместимся, поместимся оба. Мне только маленький кусочек.
Она прислонилась к дереву слева от Тито, плечом к плечу.
— Так тебе хорошо? — спросил он.
— Да, Тито, очень хорошо. Мне показалось, что, когда лежу, голова больше кружится. А так много лучше. — И она похлопала его по руке. — Привет!
Тито повернул голову!