Харбинский круг

Реферат Зубатова был интересен и версиями альтернативной истории Российской Империи. Но заинтересовал он Менжинского не столько содержанием, сколько меткой Бокия. Да, да, меткой Бокия! Она проявилась при внимательном осмотре Менжинским этих документов, помещенных в папку №3. Меткой Бокия, его визитной карточкой стала привычка подгибать к себе при чтении правые верхние углы листов точно так, как в той его затерявшейся во времени загадочной тетради.

Итак, интерес Бокия – Аполлоний Тианский. Это стало понятно. Но что, что за всем этим стоит? Тогда – в 1921 году – Менжинский не нашел ответа на этот вопрос. Он получил его через два года, когда Бокий развил бурную деятельность по подготовке и отправке экспедиции в Тибет. Это было тяжелейшее для страны время. В Поволжье, а это треть страны, свирепствовали голод, безработица и бандитизм, люди умирали тысячами, толпы беспризорных детей подались в города в поисках куска хлеба Христа ради. До Тибета ли? Но умело запущенный Бокием неубиенный аргумент, что экспедиция – это последняя возможность, последний шанс спасти безнадежно больного Ильича, – сработал четко. Вот тогда Менжинский и пришел к выводу, что архивные изыскания Бокия имели цель определить направление или убедиться в правильности избранного пути поиска знаний древних, в существование которых, судя по всему, он верит безоговорочно. А коль так, то, зная характер Бокия, можно сделать вывод: он ни при каких обстоятельствах не откажется от поставленной цели.

К несчастью, экспедиция 1923 года бесследно исчезла где-то у отрогов Тибета. Но это не охладило и не остановило Бокия. В конце 1926 года в Тибет и Гималаи отправилась группа Николая Рериха и Якова Блюмкина. Автором затеи был, конечно же, Бокий. Несмотря на то, что «аргумент Ильича» по причине смерти вождя отпал сам собой, как-то уж очень легко Глебу удалось «пробить» финансирование экспедиции. Это было странно. Странным было и то, что на момент решения финансового вопроса состав группы был еще не определен. Все странности рассеялись, когда стало известно о включении в группу Якова Блюмкина по инициативе, кто бы мог подумать, да, да, товарища Феликса Эдмундовича Дзержинского. А ведь ФЭД был в то время – незадолго до смерти – настолько занят экономическими, организационными, хозяйственными проблемами страны и собственного здоровья, что и руководителем-то ГПУ был лишь номинально. До Блюмкина ли ему было и какой-то сомнительной экспедиции? Да и по своим взглядам он был бесконечно далек от всякой эзотерики и мистики. Так что вряд ли Блюмкина придумал сам Дзержинский. Бокий предложить эту кандидатуру не мог. Мягко говоря, он не жаловал товарища Блюмкина. Не жаловал за его склонность к дешевым внешним эффектам и самолюбованию, за пристрастие к богемному шику и ажиотажному вниманию к собственной, как ему хотелось бы выставить, демонической персоне и абсолютное, действительно демоническое, презрение к чужой жизни. Глеб Иванович издевательски – снисходительно называл его «Петухом местечковым с маузег-гом на пузе и г-г-а-анатой в заднице, или просто Кукаг-гекой-Кукарекой», пародируя его легкую картавость, намекая «гранатой» на участие в убийстве немецкого посла Мирбаха и вообще на пристрастие к оружию. Никто из руководства ГПУ Блюмкина рекомендовать не мог. Все знали, что Блюмкин был одно время порученцем опального Троцкого и, следовательно, рекомендовать его было равносильно навешиванию на себя ярлыка троцкиста со всеми вытекающими последствиями. Отсюда следовало, что, если это не сам Железный Феликс, что маловероятно, то, значит, он действовал по чьей-то указке. По чьей? Кто мог ему указывать? Этим человеком мог быть только Хозяин – товарищ Сталин – и никто другой. Все это – быстрое и щедрое решение финансового вопроса – шутка ли – сто тысяч полновесных золотых рублей, – и Блюмкин, означало, что в игру вступил новый игрок, ходы которого всегда продуманы, а цели тщательно скрыты. И было еще одно соображение: не тот человек товарищ Сталин, чтобы в своей игре доверить даже втемную, то есть, не посвящая в замысел, важную роль человеку, которого он не знает лично. Отсюда следовал вывод: где-то их пути – Сталина и Блюмкина – пересекались. Выяснилось: да, пересекались. На Южном фронте Гражданской войны. Сталин был откомандирован туда с чрезвычайными полномочиями, Блюмкин же координировал действия военной разведки.

Мысль вернулась к недавним событиям. Летом прошлого, 1928 года Николай Рерих объявился в Москве, общался с Бокием, Ягодой и Чичериным. Сталин его не принимал, следовательно, ничего сенсационного Рерих не привез, и очень скоро покинул страну, оставив напоследок туманные намеки о какой-то бесценной шкатулке, обладателем которой стал Блюмкин. Сам же Блюмкин продолжал оставаться где-то за рубежом, и это укрепляло в мысли, что главный Игрок, помимо участия в тибетском походе, предусмотрел для него еще какую-то роль. Какую? Время, быть может, покажет.

Бой часов прервал воспоминания и размышления Менжинского. С последним ударом дверь открылась, в кабинет вошел секретарь с папкой докладных документов, подошел к столу и положил папку перед Менжинским. Ее вид напомнил ассоциативно о рукописи Аполлония Тианского и навеял мысль о том, что, может быть, партайгеноссе Гейдрих, или кто другой из высших жрецов черного ордена СС, также внимательно вчитывался в строки древней рукописи, как товарищ Бокий, и пришел к тем же выводам относительно древних знаний, Тибета и Гималаев. Ведь могут же разнесенные географически явления иметь общие черты? Вполне. Могут они развиваться параллельно? Судя по тому, что происходит, очень даже могут. Да. Мысль вернулась к Бокию: «Интересно было бы знать: к каким выводам он пришел относительно моей осведомленности о его ребятах?» И вслух: – Да, вот что, – Менжинский вспомнил сталинский кабинет и книги на столе, повернул голову и обратился к секретарю, – найдите и принесите мне роман Достоевского «Бесы» издания 1873 года. Отпустив секретаря, Менжинский придвинул к себе папку и раскрыл ее. Тут же раздался телефонный звонок. Он поднял трубку и услышал знакомый голос Поскребышева: – Хозяин приглашает вас к 21.30. – Хорошо, – коротко ответил Менжинский, повесил трубку, закрыл глаза и сразу увидел лицо Генриха Ягоды. «Бес бы тебя побрал! Прямо мистика какая-то!» – и вслед за этим почувствовал, как начал неметь позвоночник, заныло и дало знать о себе колено. В голове кто-то с ужасом прокричал: – Вторая волна! – Он скрипнул зубами, зная, что сейчас последует удар невидимой и безжалостной руки. Она загонит шило в позвоночник и начнет его там раскачивать. Бисеринки пота выступили на лбу. Рабочий день начался.

Бокий после короткого телефонного доклада действительно думал о своих ребятах. Но не о том, как о них узнал Менжинский. На этот вопрос он нашел более – менее приемлемый ответ раньше. Рассуждать долго не пришлось: «От кого я получил тетрадь из библиотеки творческого наследия Бехтерева? От замдиректора института Гутмана. Он же помог мне, чтобы изготовленная мной копия тетради (сколько времени было потрачено на имитацию почерка Бехтерева!) с придуманными рассуждениями папы о тибетских знаниях и «ключе царя Соломона», попала именно в руки Соколова. Кто знал, что это я устроил Михаила Крюкова на работу в ту же лабораторию, где трудился Соколов; кто знал, что это я организовал им комнату в коммуналке? Опять же Гутман. Далее – в институте только он, Гутман, знал, что Крюков пришел к ним на работу из моей конторы. И, наконец, он же, Гутман, по моей просьбе провел беседу с Соколовым, подталкивая его к уходу из института после скандального и сенсационного доклада на симпозиуме. Оставалось выяснить: – где могли пересекаться Менжинский и Гутман? Выяснилось: – в Рабкрине Гутман был заместителем Менжинского. О, бесы и демоны, не просчитать пути ваши! Добавить к Гутману мое участие в подготовке прошлых тибетских экспедиций и, пожалуй, да: Менжинский мог просчитать мою цель. Просчитал и попал в точку»

Бокий вздохнул, достал из коробки папиросу, размял ее и закурил, вспоминая и про себя рассуждая: «Петр Соколов. Сильный парень. Из дворянской семьи. Его отец – специалист по античным культурам, профессор – преподавал в Петербургском университете. В марте 1917 года отец с матерью уехали в Египет по приглашению Владимира Семеновича Голенищева – руководителя кафедры египтологии Каирского университета. Сын – Петр – покинуть воюющую Россию отказался, закончил в том же году полный курс медицинского факультета, призвался в армию и выхаживал раненых в Московском госпитале. Там его заметил Бехтерев и организовал перевод в свой институт мозга. Парень имеет все задатки настоящего ученого. Так считал папа Бехтерев, а он в выборе учеников не ошибался никогда. Как-то в узком кругу папа высказал соображение, что Соколов, как и он сам, – фанатик от науки и аполитичный патриот. Он может пойти за знанием по любой дороге, он свободен как птица и, как птица, всегда вернется к гнезду.

Сравнение с птицей, возвращающейся к гнезду, и подтолкнуло к мысли о нелегальной отправке Соколова в Тибет. Но одному тяжело. Нужен напарник. Так появился Михаил Крюков. Талантливый инженер-технолог. Технарь – мечтатель. Мечтает о путешествиях. В меру авантюрист. В целом хороший парень, но иногда слишком категоричный и с заносами. По его определению общество состоит вовсе не из классов и социальных групп. Нет. Оно состоит из вождей – их немного – и остальных – их много, они – масса задроченных и удрученных – расходный материал с точки зрения вождей. Гм, да. Впрочем, если снять с наших пропагандистских штампов цветистую словесную политическую шелуху, то, пожалуй, он прав. Даже у сдержанного Менжинского проскакивают выражения типа «социалистическая скотинка». Возвращаться к задроченным и удрученным, к социалистической скотинке? Нет, Крюков не вернется. Да и бес с ним. Вернется Соколов.

Память опять сделала рывок назад. К экспедиции 1926 года. Его, Бокия, после всех его усилий по организации экспедиции просто отвели от всего, что было связано с этим делом, и включили в состав экспедиции людей, по его мнению, заведомо бесполезных. И сразу после этого последовала наглая выходка Блюмкина. Он заявился в кабинет Бокия, вальяжно развалился на стуле, соорудил мерзопакостную улыбочку на наглой роже и многозначительно отцедил через губу, что никаких действий против его, Блюмкина, кандидатуры предпринимать не надо, ибо в противном случае тайна масона Бокия перестанет быть тайной. Кукарека может прокукарекать, и это Бокию выйдет боком. Так и заявил. Что тут скажешь? Да, он, Бокий, был масоном. Это правда. Изрядное количество видных революционеров были в свое время членами различных масонских лож, это не считалось чем-то из ряда вон. Правда, позже, уже после революции, они открыто признали причастность к братству вольных каменщиков, прикрываясь интересами дела. А он не захотел кривить душой и промолчал. Да. А Блюмкин, конечно, сволочь, тут иного мнения быть не может, но сволочь талантливая. Бокий знал, что после нескольких месяцев пребывания в начале двадцатых годов в Иране, Блюмкин освоил язык фарси, местные традиции и обычаи и свободно общался с местным населением, и даже стал одним из создателей Иранской Коммунистической партии.

И пришлось – таки эту сволочь Блюмкина отпустить, а об экспедиции забыть. Источник же осведомленности Блюмкина о собственном масонском прошлом Бокий даже не пытался вычислить, поскольку был знаком с афоризмом этого проходимца: «Что известно одному еврею, то известно всей шобле.» А шобла велика, ох, велика! И корпоративна, и конспиративна. Да, сколько времени потеряно! И, как заноза в мягком месте, засевшая где-то в глубинах сознания мысль о том, что рано или поздно юношеское романтическое масонское увлечение вылезет, по выражению подлеца Блюмкина, ему, Бокию, боком.

Затем смерть Бехтерева и печальное осознание того, что революционного прорыва в познании человеческого мозга в обозримом будущем ждать не приходится. Увы, не приходится. Да.

И ожидание. Тревожное ожидание надвигающихся событий уже поставленных на повестку дня. Коллективизация и индустриализация. Грандиозные планы и поистине бесовский замысел их выполнения. Относительно последнего – то бишь изощренно-бесовской сути замысла – он не питал никаких иллюзий. Первый этап коллективизации – раскулачивание и ликвидация кулачества как класса. Ликвидировать – значит отобрать у кулаков все имущество. Передать его как вклад государства в создаваемые колхозы, играя на низменных чувствах бедноты, приманивая их этой халявой в колхозы и, одновременно, запугивая кулацкой судьбой так называемых середняков. Какой судьбой? А страшной судьбой! Часть кулаков будет переселена в северные районы и Сибирь. Этим можно сказать повезет. Остальные попадут за колючую проволоку на гигантские стройплощадки, лесоповалы, шахты и прииски в качестве бесправной, бесплатной, ударной силы великого плана индустриализации. Но как определить: кто есть кто? Кто кулак, а кто середняк? И кто судьи? Для определения бедняка никакие критерии не нужны – голая задница говорит сама за себя, а с теми как? Этого никто не сказал. И потому не нужно быть глубоким психологом и знатоком деревни, чтобы догадаться какая судьба ждет середняков в нищей общине, пораженной и развращенной безнаказанным грабежом зажиточных соседей. А это миллионы людей. А по статистике крепкие кулацкие хозяйства производят около трети всей товарной сельхозпродукции, а с середняками – значительно больше половины. И где гарантии, что беднота и голытьба, получившая имущество «богатеев», будет с таким же рвением как они работать над его приумножением? Нет таких гарантий и быть не может. Более того, с большой степенью вероятности можно предположить, что замена выношенного и выстраданного тысячелетнего понятия «мое» на недоношенное и непонятное «наше» только снизит мотивацию к труду. И что все это означает? Это означает, что над страной только только оправившейся от голода вновь нависнет призрак этого ужаса. Но и это еще не все. Чтобы труд миллионов сельских мужиков, загнанных за колючую проволоку на гигантские стройки и промплощадки был эффективным, ими нужно руководить и их нужно обучать. Значит, потребуется немало технических специалистов высшего звена, еще больше среднего и огромное количество квалифицированных рабочих. Но вряд ли найдется потребное количество энтузиастов готовых добровольно работать в зоне. Где же их взять? Негде. И потому придется их изъять с заводов, конструкторских бюро, мастерских и транспортных предприятий. То есть оторвать от нормальной жизни и бросить в зону. Пусть поработают на Идею за миску баланды, если хотят жить. На каком основании? На основании исторической и революционной необходимости. А чтобы в глазах обывателя все это выглядело пристойно, придется создать коварного и хитрого врага, раздувающего классовую борьбу и сбивающего с пути истинного отдельных советских граждан. Вот где пригодится великолепная идея Менжинского о легендированных антисоветских агентурных группах. У хорошего хозяина ничего не пропадает. Так что Хозяин, надо полагать, оценил идею. Ведь обывателю будет невдомек, что «враги», плодящиеся по стране как тараканы, и есть плоды той распрекрасной идеи. А доведя идею до абсурда, можно раздувать кадило классовой борьбы где угодно, хоть в затхлом Уюбинске, хоть в Колыбели Революции. Воистину бесовский замысел. Что последует дальше догадаться и вовсе нетрудно. Рост недовольства, вспышки насилия, террор, репрессии, страх как среда обитания. А страх питается только кровью и, значит, опять кровь, кровь, кровь. Предстояла большая, сложная и кровавая работа. Но она не вдохновляла. И именно поэтому назначение после смерти ФЭДа на пост главы ОГПУ Вячеслава Менжинского он, Бокий, воспринял равнодушно. Хотя, как близкий ФЭДу человек, он знал, что незадолго до своей смерти Железный Феликс, обсуждая со Сталиным вопрос о преемнике, назвал кандидатуру его, Бокия, с оговоркой, что, конечно, логичнее было бы предложить Менжинского, но тот очень болен и, дескать, негоже менять умершего Дзержинского умирающим Менжинским на пороге великого исторического перелома. Так и сказал. Хозяин внимательно выслушал, но, как всегда, поступил по-своему. А в данном случае с точностью до наоборот: он все же сделал главой организации Менжинского, но стал приближать к себе его заместителя – Генриха Ягоду. Ничего не изменилось и после скандально – знаменитого выступления Менжинского на торжественном собрании по случаю десятилетнего юбилея органов ВЧК-ОГПУ, когда, взойдя на трибуну, он вдруг смертельно побледнел и вместо заготовленной речи произнес несколько слов вроде того, что чекист должен уметь хранить молчание, на том закончил, покачнулся и, прихрамывая, ушел. После того выступления Хозяин все чаще стал вызывать к себе Ягоду для решения практических вопросов. Значит, именно ему будет отведена главная роль в предстоящих событиях. Роль демона, роль палача.

Бокий затушил папиросу в пепельнице. Ему припомнилось чье-то выражение: «если поскоблить циника, то непременно проявится идеалист». Да, а в моем случае не только идеалист, но и неисправимый романтик. А все потому, что я не хочу крови, не хочу! Я устал от крови. Но и не вижу для страны другого пути, кроме пути кровавой ломки. Моя соломинка, моя последняя и может быть наивная надежда избежать запуска этой мельницы на крови – знания древних.

Конец ознакомительного фрагмента.