Харон

— Тебе, в конце концов, не привыкать тоже. Мы скажем, что у нас остались двое малышей. Или трое. Что они без нас пропадут. Хотя бы без одного из нас. И старуха мать… Ведь моя мама еще жива. Должно же в нем сохраниться что-то человеческое.

— И этот кто-то один будешь, конечно, ты. Откуда ему знать, что ты уже четыре года, как упрятала старушку в богадельню.

— Прекрати! — Марго зашипела, как рассерженная кошка. — Это называется геронтологический пансионат для страдающих некоторыми нервными…

— Это называется сумасшедший дом. Старуха молодец, что еще держится, другой на ее месте давно бы переселился куда-нибудь сюда. Твоя идея насчет выбраться — чистой воды бред. Карету тебе подадут, чтобы отсюда вывезти? Да и вообще… то, что мы все-таки умерли, — это нам за грехи. Я не собираюсь больше заниматься тем, чем мы занимались там. С меня хватит. Уж лучше — здесь, что бы ни было уготовано.

— Да? А ты видел, что происходит с теми, кто здесь давно? Видел, какие они? Знаешь, что говорят про Тот берег? Тут есть один, Локо его зовут, я ходила, слушала. Радуйся, что я успела все разузнать так быстро. У нас есть шанс, понимаешь?

— Марго, не глупи. Это ты не понимаешь. Выдумываешь какое-то приключенческое кино, а это все по правде. Тот свет есть, вот он, и за грехи будет воздаяние. Мы умерли, погибли, разбились в автокатастрофе! Нас уже нет. Наш разговор — это разговор двух бесплотных душ, если только у нас с тобой, после всего, что мы творили при жизни, еще сохранились души. Это наше искупление. Мы должны пройти его до конца. — Мы бесплотные? Посмотри на меня. Посмотри на себя. Ты мерзнешь, ты греешь руки, ты все чувствуешь — это бесплотность?

— Не знаю, Марго… Сколько мы уже здесь, а я не ощущаю совершенно никаких обычных потребностей, желаний… Я даже тебя не хочу.

— Виктор, Виктор, слушай меня, очнись, мы должны вернуться. У нас только-только все пошло, мы только-только начали зарабатывать настоящие деньги…

— Деньги… Они всегда стояли для тебя превыше всего. Грязные деньги. Кровавые деньги.

— Пусть! Пусть так. Деньги всегда грязные, а где грязь, там v. кровь. Послушай, Виктор, я договорилась с этими, пятнистыми, страшными, и еще кое с кем… Он придет к нам сам, он зайдет за нами и скажет… Смотри, я кое-что сохранила… В нем шесть карат…

Дослушав до этого места, Харон решительно направился в двойной тамбур палатки. Коль уж настал твой выход, нечего заставлять ждать партнеров и публику.

Ему не понравился подслушанный диалог. Что-то в этом разговоре было неестественное, наигранное. Как в слишком аккуратных, неповторяющихся, книжных каких-то оскорблениях Марго своему Виктору.

«Но эти двое — совсем-совсем новенькие, — подумал он, переступая порог. — Точно, без меня была новая партия. Значит, я все-таки по-настоящему отсутствую, это никакая не иллюзия, сброс психического напряжения, который мне устраивают после особо сильных нагрузок. Это важно, да-да, это — важно…»

— Что, братцы-кролики, заждались? Покойнички мои дорогие?

Оглянувшись, Харон уселся на подобие стула.

Внутреннее убранство палатки роскошью не отличалось. Тут везде было так — очень скудно и примерно одинаково. Не стоило внимания.

Пожалуй, только одно отличие — печка. Походно-армейский компактный вариант. Что-то вроде огромной паяльной лампы, упрятанной в двойной кожух, где пламя закрыто со всех сторон, а жар выдувается наружу нагнетаемым меж раскаленных стенок воздухом. Похожа на миниатюрный ракетный двигатель, подвешенный в прямоугольном параллелепипеде из металлических трубок.

Пока Марго с Виктором поселили в домике с печкой, по приходу в лагерь так определяют многих. Затем их переводят в палатки без обогрева, а к печкам помещают новеньких. Заведенная процедура.

Печка прилежно гудела, согревая тех, кто в этом нуждался. Она действительно работала без солярки для факела и электричества для вентилятора. И гари от нее, конечно, никакой не могло быть, поэтому коленчатая труба, что так и не сумел приладить Виктор, была попросту не нужна.

Все печки в лагере работали так — ни на чем. «От святого духа», — выразился бы Харон, если бы раз и навсегда не объявил себе подобные напоминания запретными. Да что там печки! Ого, в лагере было на что посмотреть, если кто интересуется, чудес на бытовом уровне хватало.

— Что примолкли? Боитесь Перевозчика? Не бойтесь, я не глотаю души живьем, я их только транспортирую. Я вообще очень тихий и покладистый. Видите, сам к вам пришел, как ты, Марго, не знаю уж с кем там договорилась.

Он всегда разговаривал с ними со всеми. Когда-то — надеясь, что вдруг найдется, кто услышит и ответит, с кем можно будет хоть беседой скрасить свое одиночество и обособленность. Напрасные надежды, он вскоре их оставил. Теперь разговаривал просто по привычке, чтобы не забыть, как это делается. Иногда шутил, но и шуток его никто не слышал.

«Ты никудышный психоаналитик, Харон. Все твои экстраполяции внешности по голосу и манере речи можешь без зазрения совести вышвырнуть в Реку. Пусть они там почернеют и утонут, туда и дорога. Ах, Марго, как вы, оказывается, аппетитны были в той своей жизни!..»

Из угла, с застеленного вытертым покрывалом ложа, на него смотрела томная крупная блондинка. Ямочки на уже тронутых здешней бледностью щеках и тревожные влажные ланьи глаза. Виктор был маленьким человечком, состоявшим из носа и сизых от щетины щек и меланхолии.

— Он слышит?

— Он глухонемой.

— Тогда он должен понимать по губам. Вы… благодарим, что вы откликнулись, что пришли. Мы ждали вас. Вам говорили? Мы хотим… но нам нечем платить. У нас ничего не осталось, совсем ничего.

Кольца со сверкающим камнем, замеченного им от входа, на пальце Марго уже не было. Она очень открыто, очень на виду держала пустые руки.

— Это было таким потрясением — вдруг, здесь… У нас близнецы, то есть двойняшки, мальчик и девочка, Боренька и Жанночка, они остались… у них тоже нет ничего, ничего… и никого…

«Если ей дать поплакать подольше, это существенно повысит уровень Реки и порядком разбавит ее воды. Вот уж буквально — слезы, как градины. Их тела полностью функционируют, какая энергия, еще бы ей не хотеть обратно».

— Мадам, закройте кран, вы затопите лагерь. Осушите свои хляби небесные.

Харон сделал им жест приблизиться. Пальцем набросал на полу грубую схему. Черный загибающийся ноготь свободно бороздил утоптанный плотный песок, по твердости не уступающий прибрежному.