Хасидские рассказы
Шрифт:
Одними и теми же буквами пишутся мысли верующего и еретика. Теми же звуками можно подняться до высшей степени воодушевления, слиться с Божеством и пасть до бездны ада, погрузиться в смрадное болото, копошиться там, подобно червю!
Письмо, как прочтешь; песню, как споешь!
Возьмите «веселую». Веселой может быть радость добродетели и веры, талненская песня «прощания с принцессой-субботой» в Субботу песен, но «веселая» может раздаваться из уст гулящей девки, отправившейся на торг!
Песня горит, суть ее сплетена с любовью, дышит любовью.
Но любовь разная бывает, любовь к Господу, любовь к
Песня жалуется, песня рыдает, но один плачет о змее, заградившем рай пред человеком; другой о потерянном Божестве, об изгнании, о разрушении храма… «Воззри, Господи, на состояние наше»… плачет песня. Но и тот песней плачет, от которого содержанка удрала.
Имеются песни, полные тоски. Но дело в том, о чем тоскует песня. Тоскует ли душа о своем источнике, или старая собака беззубая горюет о молодых годах и былых страстях.
Возьмем для примера песенку:
Ребе Довидл проживал в Василькове,
В Василькове,
А нынче живет он в Талне…
В Талне…
Эту песенку поют и талненцы, поют и васильковцы.
Когда эту песню затягивают талненцы, она пышет радостью, горит весельем. А запоют васильковцы, и песня омыта слезами, пропитана тоскою. А зависит это от того, что вкладывают в песню!..
* * *
Всякая песня, как вы знаете, есть совокупность звуков.
Звуки эти берутся из природы. Выдумать их нельзя, но в природе нет недостатка в звуках. У всего есть свой звук, если не целый мотив.
Колеса святого престола, как гласит предание, велегласно поют; каждый день и каждая ночь имеют свою песнь… Люди и птицы поют хвалу, дикие звери славу ревут… Камень о камень стучит, металл звенит… Вода при течении также не молчит. А лес! При малейшем ветерке, раздается его песня, настоящая, тихая, сладкая дума. Взять чугунку! Разве этот дикий зверь с красно-пламенными глазами не оглушает нас своим пением? Даже рыба, немая тварь, по временам, как читал я в древнем сказании, издает звуки; некоторые рыбы, сказано там, подплывают время от времени к берегу, бьют хвостами о песок, о камни, и наслаждаются рождающимся звуком!..
Разве мало звуков? Нужно ли ухо, которое бы их умело воспринимать, вбирать их точно губка.
Но одни звуки песни не делают.
Куча кирпичей — не дом!
Это лишь тело песни. Она нуждается еще в душе.
А душа песни — чувство человека: его любовь, его гнев, тоска, милосердие, месть, сожаление, горе; все, все, что человек чувствует, он может передать звуками; из звуков создается песня, и она живет.
Ибо я, друзья мои, верю, что все, что меня живит, должно в себе самом носить жизнь, должно жить.
Если песня меня радует, если она воодушевляет меня, то в ней самой должна существовать живая душа.
Возьмите мотив и рассеките его! Пойте его наоборот! Начните со средины, а потом пристегните начало и конец! Разве будет тогда песня? Кажись, все звуки в целости, ни одного не пропустили, но душа улетучилась… Вы зарезали белую голубку,
и под ножом улетел ее дух!Остался труп, остов песни!
В Талне никто не сомневается, что песня живет!
Песня живет, песня умирает, забывают про песню, как забывают про человека почившего.
Молода, свежа была некогда песня, юная жизнь играла в ней… С годами ослабила, миновали силы, одряхлела… Потом последнее ее дыхание поднялось вверх, испарилось, задохлась песня, и нет ее больше!..
Но и воскреснуть может песня…
Вдруг вспомнят ее, выплывет внезапно из чьей-либо гортани… Невольно влагают в нее новое чувство, новую душу, и песня начинает жить, почти как новая.
Это — воплощения песни…
* * *
Вы плохо меня понимаете? Толкуй со слепым о свете!
Вот что! Рассказы вы, небось, любите, — так я вам расскажу о воплощениях песни…
Слушайте…
* * *
В трех-четырех милях под Бердичевым, сейчас же за лесом, находится местечко Махновка. В этой Махновке был недурной музыкальный оркестр. Во главе этого оркестра стоял некто Хаим. Хаим был очень способный музыканта, из учеников знаменитого Бердичевского Педоцура. Хаим не умел сочинять песен, но исполнить мотив, оживить его, пояснить, заразить слушателя духом музыки — на это он был мастер, в этом была его сила!
Хаим был высокий, худой, невзрачный, но едва начинал играть, как весь преображался. Вечно опущенные брови постепенно подымались; из глубоких, тихих глаз падало сияние на бледное, теперь одухотворенное лицо. Всем было ясно, что он уходит от мира, руки сами, по себе продолжают, играть, а душа витает где-то высоко-высоко, в мире песен… Иногда он забывался и начинал, также деть, а голос у него был чистый, звучный, словно кларнет…
Не будь реб Хаим набожным, простым евреем, не пришлось бы ему горе мыкать с громадной семьей в восемь душ в Махновке, играл или пел бы в каком-либо театре в Лондоне или Париже… В Бердичеве водятся, однако, и теперь такие чудаки.
Живет себе Хаим в своей Махновке, забирает месяцами в долг во всех мелочных лавочках в счет какой-либо зажиточной свадьбы, которая случится ведь наконец.
В то время, о котором я рассказываю, в Махновке ожидалась богатая свадьба; выдавали замуж дочь Махновского богача Береля Кацнера.
Берель Кацнер, икнуть ему на том, был крупным ростовщиком. Скопидом и скряга он был еще больший. Самому себе куска хлеба жалел… За обедом собирал крошки, курам, мол, пригодятся… Камень вместо сердца в груди имел.
Перед смертью, почти в последние минуты, подозвал он старшего сына, велел принести записную книгу и, указав уже посиневшим пальцем на имена тех, которые не сделали очередного взноса, сказав: «Смотри, не смей делать отсрочек! А то не будет тебе моею благословения!» Затем он подозвал жену и велел снять и спрятать медную посуду, висевшую на стене: «Стоит мне закрыть глаза — сказал он, — чтоб растащили все!..» На этом он и умер.
Оставил он с полмиллиона.
Дочку выдает замуж вдова, спешит со свадьбой; вдова и сама не прочь найти себе суженного, и ей, наконец, жизнь улыбнулась. Ноша с плеч долой! Помолодела даже.