Хата за околицей

"Проклятая! — ворчал Тумр, пожираемый разнообразными чувствами. — Она знает, что я слышу ее песню и не пускает меня, рвет мое сердце… Уйду!"

На этот раз цыган овладел собою и побрел домой, ноги его дрожали, сердце замирало в груди.

В избе было пусто и скучно, как и всегда, Мотруна, пользуясь отсутствием Яги, поднялась с постели и начала ходить по избе, убаюкивая ребенка. Сделавшись матерью, Мотруна почувствовала, что перед нею развернулась новая жизнь, она совершенно предалась дитяти, и не раз жгучие слезы скатывались с ее щек на личико ребенка, который и не предчувствовал еще своей судьбы.

Слабая, больная, с трудом передвигающая ноги Мотруна должна была заботиться о дитяти, о муже, который явно угасал и становился ей в тягость. Притом, ее материнское чувство немало перенесло в тот день, когда она понесла свое дитя к священнику крестить, никто не хотел кумиться с женою цыгана, и священник должен был пригласить двух нищих принять участие в обряде.

Окрестив дитя, Мотруна побрела к братниному гумну, надеясь встретить меньшого брата.

К счастью, в это самое время он возвращался домой с кулем соломы на плечах, и Мотруна успела остановить его.

— Филипп! Филипп! — закричала молодая мать, схватив его за полу кафтана. — Подожди!

Филипп испугался, взглянув на сестру.

— Что тебе? — спросил он.

Мотруна хотела отвечать, но рыдания заглушали ее голос.

— Брат, Филипп! — начала она прерывистым голосом. — Сжалься надо мной, над этим ни в чем не повинным ребенком! Хлеба нет! Тумр и руки опустил! А тут на беду цыгане пришли: изба полна ими. Я их боюсь, а он рад сидеть с ними.

— Что ж мне делать? — спросил Филипп.

— Дай что-нибудь ради младенца! Я умру с голоду — и он умрет, дай, ради Христа, хоть молока да кусок хлеба.

Слезы навернулись на глазах Филиппа.

— Ступай за мной, — сказал он.

Мотруна повиновалась. Филипп решительным шагом пошел к избе, но, увидев Максима, который с топором в руках хлопотал возле телеги, остановился и после минуты раздумья сбросил с плеч куль соломы и дал знак Мотруне следовать с ним.

Внутреннее чувство говорило Филиппу, что жалкое положение сестры может и в камне возбудить участие. В самом деле, нельзя было без сострадания смотреть на эту женщину. Это была уже далеко не та пригожая, румяная Мотруна, какой знали ее в селе. Душевные и телесные страдания вконец иссушили ее и стерли с ее лица следы красоты и молодости.

Максим, услышав голос брата, поднял голову и не узнал сестры. Она подошла к нему, но не могла выговорить ни слова: только указала на плачущего ребенка. Максим отступил на несколько шагов.

— Что тебе надо? — спросил он, стараясь придать своему голосу сердитый тон.

— Посмотри, до чего вы нас довели! — отвечала Мотруна.

— Мы, — нерешительно сказал Максим, — нет, не мы, а ты одна всему причиной. Бог наказал тебя, не послушалась отца…

— Разве этого тебе мало?

Максим растерялся, видно было, что он не знал, на что решиться, и искал выхода из неприятного положения.

— Помогите! — отозвалась Мотруна. — Многого ли я прошу? Кусок хлеба — у меня и того нет.

— У нас самих хлеба-то немного, год был неурожайный, а семья — сама знаешь, какая. Чего упрямились? Идите зарабатывайте себе кусок хлеба.

— А изба?.. Да куда идти? — прибавила Мотруна.

Ей больно было признаться, что муж с каждым днем все более и более пугает ее, что он охладел к ней, одичал и утратил способность к работе.

— Филипп, — сказал Максим, — дай ей мерку ржи, только баба чтоб не видала: у нас у самих хлеба немного. Ступай, Мотруна!

Мотруна нерешительно взглянула на брата.

— Чего ж тебе еще? — сказал Максим, хорошо понимавший колебание сестры. — Не будь твоего цыгана, еще можно было бы что-нибудь сделать… а с цыганом нам не след водиться. Отец приказывал, и мир решил.

Несчастье сестры взяло верх над суровым упорством Максима, изменившийся тон его речи ободрял Мотруну и ясно доказывал, что Максим колеблется. Мотруна спокойно ушла, боясь вооружить брата возражениями и оставляя за собою право еще раз явиться на отцовском дворе.

Возвращаясь домой, Мотруна встретила Янко, который гнал куда-то ленивого хромого вола.

— Откуда ты, Мотруна? — спросил дурачок. — Куда Бог несет?

— Что к нам глаз не кажешь? — в свою очередь спросила Мотруна.

— Зачем я к вам пойду? — сказал дурачок. — Я думал сначала, что твой цыган и вправду хороший человек, а он такой же мошенник, как и все они. Будь я на твоем месте, бросил бы собаку, пусть идет, куда хочет… еще бы вытолкал.

— Что же он сделал? — спросила Мотруна. — Я ничего не знаю.

— Добрая ты душа, Мотруна, ничего не видишь. Хотел бы и я сосватать где-нибудь себе такую жену!.. Да ведь твой за цыганами бегает, ему бы идти в Рудню, а он сидит дома да дремлет, либо по полю шляется. Нет, и нога моя у вас не будет, скажи ему, что я сердит! Прощай, Мотруна! А к вам не пойду… Ну! — крикнул горбун, обратившись к своему хромому волу, и поплелся своей дорогой.

XXIX

В избе Тумра никогда не было воображаемого счастья, радужных надежд, воспоминания разрушили их еще прежде прихода цыган. Страдания, всегда следующие за необдуманной переменой в жизни, подавили все силы цыгана. Сердце Мотруны теперь принадлежало одному дитяти. Узнав от болтливой Яги о любви Тумра к Азе, она с твердостью, свойственной немногим женщинам, затаила в глубине души свое горе и исключительно посвятила себя ребенку, жила им одним и на него изливала свою безграничную, самоотверженную любовь. Теперь она хорошо знала, что рано или поздно муж, ради которого она столько страдала, оставит ее — и, скрепя сердце, ждала развязки. Причина этой покорности судьбе лежала в новом чувстве, явившемся в сердце Мотруны вместе с появлением ребенка.

Тумр после первого свидания с цыганами сделался холодным, равнодушным, безучастным к судьбе своей семьи. Напрасно было бы побуждать его к прежней деятельности, казалось, последние силы иссякли, и он бродил по полям без цели, с немым равнодушием слушал колыбельную песню и крик своего малютки. Никогда голова его заботливо не склонялась над люлькой, крик дитяти иногда будил его, но никогда не проникал в душу.

Несмотря на то, что Тумр и Мотруна жили под одной кровлей, она была одинока, слабая надежда, внушенная сострадательным словом Максима, была для нее последней подпорой.

Цыган то сидел на скамье, насупившись, то по целым дням бродил, отыскивая Азу и проклиная ее в душе.

В тот вечер, как головка Азы покоилась на плече Адама, когда унылая цыганская песня пронзила сердце Тумра, он не мог отойти от окна, к которому прикован был страстью, и не мог отправиться домой, куда звала совесть. Насилу дотащился он до избы и, дохнув ее тяжелым воздухом, как сумасшедший, побежал к табору цыган.

Этот табор, под новым господством Пузы, сделался жертвой беспорядков, а прежний начальник, Апраш, язвительно улыбался, слушая распоряжения нового счастливца. Но и Апраш изменился. Каждую минуту он имел случай почувствовать свое унижение, но безропотно покорился судьбе в надежде возвратить свое влияние.