Хайдеггер: германский мастер и его время
Шрифт:
Хайдеггер не оставил никаких «заметок о Ясперсе». В отношениях между обоими стороной, к которой стремятся, был Хайдеггер. Ясперс ощущал философскую харизму Хайдеггера, вновь и вновь подпадал под его чары. Хайдеггер же никакой подобной зависимости от Ясперса не испытывал. И все-таки именно Хайдеггер в начале двадцатых годов первым заговорил об их «боевом содружестве», имея в виду бунт против «профессорской» философии во имя экзистенции. И он же впервые упомянул о связывавшей их дружбе, даже больше того – взаимной любви: «С 23 сентября живу с Вами, уповая, что Вы мой друг. Таково доверие, на котором зиждется все в любви» (17.4.1924, Переписка, 95). Они оба дорожили этой дружбой – и тем не менее ни один из них не интересовался всерьез работами другого. Единственной книгой Ясперса, которую Хайдеггер основательно проработал, чтобы написать на нее рецензию, была «Психология мировоззрений» [404] . Но Ясперс едва ли как-то отреагировал на эту рецензию. Для него беседы с Хайдеггером имели большее значение, чем хайдеггеровские работы. Часто, читая эти работы, он делал на полях пометку: «Я его не понимаю». Однажды, уже в пятидесятые годы, Ясперс записал для себя одно высказывание Левита, с которым, видимо, был согласен: «На самом деле никто не рискнет утверждать, будто разумом понял, что представляет из себя бытие, эта тайна, о которой говорит Хайдеггер».
Note 404
Эта книга была опубликована в 1919 г.
В самом значительном своем произведении, «Философии» (1932), Ясперс, подобно Хайдеггеру, определил важнейшую задачу философии как «поиск бытия». Но, может быть, Ясперс искал иное бытие; или, точнее: искал его по-иному. Бытие для Ясперса – это «объемлющее», которое постигается только в движении свободы, в трансцендировании. «Объемлющее» не может быть непосредственно схвачено философской мыслью.
В одной заметке, датированной 1956 годом, Ясперс противопоставляет свою и хайдеггеровскую позиции. Это как бы краткое резюме диалога между двумя философами, длившегося всю жизнь: «X.: Сама мысль есть бытие – разговоры вокруг него и указания,
По предположению Ясперса, свойственная Хайдеггеру переоценка значимости мышления связана с тем, что Хайдеггер – несмотря на свою полемику с наукой – в действительности еще не отказался от идеи «научной философии». Это видно из того, что он слишком заботится о точности понятий, о стройности и соразмерности архитектурного построения – чисто умозрительного и искусственного – своей концепции. Ясперс воспринимал «Бытие и время» именно как такую «сконструированную» концепцию. Правда, в поздних работах Хайдеггера Ясперс отметил радикальный разрыв с научностью, но зато он увидел в них другую крайность – абсолютизацию языка. Язык начинает заботиться только о себе самом [405] и становится цирковым трюкачеством – или пытается выдавать себя за откровение бытия, тем самым превращаясь в магию. Ясперс всегда скептически относился к хайдеггеровской философии языка. Он не рассматривал язык как «дом бытия» [406] , потому что считал, что бытие, это «объемлющее», вообще не может поместиться ни в каком «доме», даже таком просторном, как язык. В письме Хайдеггеру Ясперс писал: «Ведь в сообщении язык можно привести к снятию в самой действительности – за счет действия, присутствия, любви» (6.08.1949, Переписка, 251).
Note 405
В докладе «Путь к языку» Хайдеггер с одобрением цитирует слова Новалиса: «Как раз своеобразие языка – что он озабочен только самим собой – никому не ведомо» (ВиБ. С. 259).
Note 406
В «Письме о гуманизме» Хайдеггер писал: «Язык есть дом бытия. В жилище языка обитает человек. Мыслители и поэты – хранители этого жилища. Их стража – осуществление открытости бытия, насколько они дают ей слово в своей речи, тем сохраняя ее в языке. Мысль не потому становится прежде всего действием, что от нее исходит воздействие или что она прилагается к жизни. Мысль действует, поскольку мыслит. Эта деятельность, пожалуй, самое простое и самое высшее, потому что она касается отношения бытия к человеку» (ВиБ. С. 192).
Ясперс, который был убежден, что философия достигла своей цели, если стала внутренней активностью экзистенции, явственно разглядел у Хайдеггера волю к философии как к «произведению». Каждое «произведение» подчеркнуто отграничивает себя от остальной жизни. Ясперс сознавал, что его собственная философия не замкнута рамками «произведения» – и именно это ее качество казалось ему полезным для философской мысли. В этой связи он в своих заметках высказался по поводу хайдеггеровского философствования так: «С самого начала это было специфически философское произведение, надежно хранившее его [Хайдеггера] языковой акт и его тему, отграниченное – как нечто особое – от остальной жизни и как бы вынутое из нее… Мой же способ в определенном смысле характеризуется отсутствием такой отграниченности… Этот способ мышления не признает никакого разделения между повседневным мышлением и философствованием, между докладом, читаемым с университетской кафедры, и обычным разговором».
И тем не менее, несмотря на свою критику Хайдеггера и свое размежевание с ним, Карл Ясперс всегда признавал, что в нашем «бедном философской мыслью мире» Хайдеггер является «уникальной фигурой».
В своей последней заметке о Хайдеггере Ясперс, тогда уже седой старик, писал: «На широком скалистом плоскогорье высоко в горах издавна встречались философы одного времени. Оттуда открывается вид на заснеженные вершины гор, а ниже видны долины, где живут люди; горизонт простирается до самого неба. Солнце и звезды там ярче, чем в других местах. Воздух так чист, что не содержит в себе никакой примеси, так прохладен, что в нем не может сгуститься никакая дымка, так прозрачен, что мысли в ее парении открываются необозримые дали. Попасть туда нетрудно. Наверх ведет множество тропок, и надо только решиться время от времени оставлять свое жилище, чтобы там, наверху, узнавать подлинное. Там философы вступают между собой в удивительную, беспощадную борьбу. Они захвачены силами, которые борются друг с другом посредством человеческих мыслей… Ныне на такой высоте уже, кажется, никого не встретишь. Мне показалось, что я, постоянно размышляя и тщетно пытаясь отыскать людей, которые сочли бы мои размышления важными, встретил там одного, всего одного. Но он оказался моим учтивым врагом. Ибо силы, которым служили мы, были непримиримы. Вскоре мы уже не могли говорить друг с другом. Радость превратилась в безутешную боль, как если бы была упущена возможность, бывшая где-то рядом. Так случилось у меня с Хайдеггером» [407] .
Note 407
Ясперс К. Заметки о Хайдеггере; цит. (кроме выделенных курсивом фраз) по: Хайдеггер/Ясперс. Переписка. С. 51.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Когда в начале пятидесятых годов во Фрайбургском университете шли переговоры о возвращении Хайдеггеру статуса профессора-пенсионера (с правом преподавания), раздавались голоса, которые не только выражали сомнения политического характера, но и задавались вопросом, не является ли Хайдеггер просто модным философом, а то и шарлатаном. Сохранил ли он еще научную респектабельность, не утратил ли ее непременный атрибут – различимый за версту «запах академической конюшни»? Ведь ходят слухи, будто Хайдеггер выступает с докладами в дорогом санатории на Бюлерхёэ, перед дамами и господами из высшего общества, и еще в «Бременском клубе» – перед судовыми маклерами, коммерсантами, капитанами… Действительно, Хайдеггер, долгое время лишенный возможности выступать на университетском форуме, искал для себя «другую публичность». Связи с Бременом у него сохранились еще с начала тридцатых годов. А завязались они благодаря Генриху Виганду Петцету, выходцу из бременской буржуазной семьи, будущему культурологу, который учился у Хайдеггера и на всю жизнь остался его преданным почитателем. Все началось с того, что Хайдеггер прочитал в «Клубе», в неформальной обстановке, доклад «О сущности истины». Тогда и завязалась его дружба с семьей Петцетов. Отец Генриха Виганда Петцета был состоятельным судовым маклером, и Хайдеггер несколько раз гостил на летней вилле этой семьи, в баварском Икинге. В конце войны он даже отвез туда часть своих рукописей. Поздней осенью 1949 года Хайдеггеру предложили выступить с докладами в Бремене. Первый цикл под общим названием «Прозрение в то, что есть» (отдельные доклады назывались: «Вещь», «Постав», «Опасность», «Поворот») Хайдеггер прочитал 1 и 2 декабря 1949 года в каминном зале Новой ратуши. Собравшаяся публика была исполнена благоговейного внимания, а открывал это мероприятие сам бургомистр. Хайдеггер начал свое выступление так: «Именно здесь девятнадцать лет назад я прочитал доклад и высказал в нем вещи, которые только теперь постепенно начинают доходить до сознания и становиться действенными. Тогда я отважился на что-то – и сегодня тоже хочу на что-то отважиться!»
Почтенные бюргеры этого ганзейского города, пригласившие Хайдеггера, тоже испытывали гордость оттого, что кое на что «отважились». Ведь в отношении Хайдеггера все еще действовал официальный запрет на преподавание, потому они и сочли своим долгом поддержать философа, который пострадал в результате несправедливости и враждебных происков, – здесь на это смотрели именно так, – предоставив ему возможность свободно высказаться в их свободном городе. За первым циклом докладов последовали другие восемь, с которыми Хайдеггер выступал в Бремене в пятидесятые годы. Готфрид Бенн в 1953 году спросил своего друга, коммерсанта Ф. В. Эльце, что, по его мнению, так прочно связывает Хайдеггера с Бременом. Эльце, который принадлежал к бременскому высшему обществу и потому должен был быть в курсе подобных вещей, ответил: «Я объясняю его привязанность к Бремену тем, что здесь, и, может быть, только здесь он встречается с представителями того социального слоя, который в таком компактном большинстве просто не представлен ни в университетских, ни в чиновничьих городах, ни на Бюлерхёэ: с крупными коммерсантами, специалистами по заокеанской торговле, директорами пароходств и верфей – со всеми этими людьми, для которых любой знаменитый мыслитель является сказочным существом или полубогом».
Хайдеггеру нравилась эта среда крупной либерально-консервативной буржуазии. Эти деловые люди, получившие солидное, большей частью гуманитарное образование, ничего не знали о борьбе академических направлений; в их представлении философия была своего рода светской религией, которая, как они полагали, совершенно необходима в ситуации послевоенной разрухи, даже если и не совсем понятна в своих деталях. А может, необходима именно потому, что непонятна. Непонятность, внушающая благоговение, – разве не это всегда воспринималось как признак феноменов высшего порядка? Хайдеггера пригласили люди, которые хотели доказать свою «светскость» среди прочего и тем, что им не совсем чужд экзотический философский мир. Тот факт, что здесь Хайдеггера понимали не особенно хорошо, признавал даже Петцет, для которого было очень важно навести мосты между родной для него средой и почитаемым в этой среде философом. И, тем не менее, Хайдеггер избрал именно этот форум – где, как он чувствовал, у него был люфт, «свободный зазор», – чтобы опробовать на нем пилотный проект своей поздней
философии. В Бремене он впервые изложил слушателям свои трудные и странные рассуждения о поставе, прозрении (Einblick) и (молниеносном) озарении (Einblitz), о «зеркальной взаимоотраженности четверицы неба и земли, смертного и божественного» [408] . В репортаже, который через несколько дней поcле первого доклада опубликовал Эгон Виетта, говорилось: Бремен может гордиться тем, что Хайдеггер приехал именно сюда, «чтобы отважиться на самое смелое до сей поры изложение своих мыслей».Note 408
Ср.: «Истину бытия мы осмысливали через свечение мира как зеркальную взаимоотраженность четверицы неба и земли, смертного и божественного. Когда забвение повертывается к нам лицом, когда возвращается мир как хранение истины бытия, тогда сбывающийся мир молниеносно озаряет своим светом беспризорность вещи… Озарение есть событие в самом бытии… Прозрением называется не наше усмотрение, которым мы выхватываем что-то из сущего; прозрение как озарение есть событие поворота в сущностной констелляции самого бытия, и именно в эпоху постава… Прозрение в то, что есть, – так мы называем озарение беспризорного бытия истиной бытия» (Поворот. ВиБ. С. 257).
Еще одним форумом стал для Хайдеггера курзал «Бюлер-хёэ», санатория, расположенного в горах Северного Шварцвальда, выше Баден-Бадена. Врач Герхард Штрооман открыл этот санаторий в начале двадцатых годов, в здании, построенном в стиле модерн, где раньше находилось казино. Штрооман был врачом того же типа, к которому принадлежал надворный советник Беренс, персонаж «Волшебной горы» Томаса Манна. Склонный к интригам, деспотичный, от природы наделенный харизмой, которой и должен обладать курортный врач, Штрооман предлагал своим состоятельным пациентам, съезжавшимся со всей Европы, курс лечения, при котором основное внимание уделялось терапевтическому воздействию «творческого духа». Творческих людей не только приглашали со стороны, их было немало и среди самих пациентов. Здесь, например, лечились Эрнст Толлер, Генрих Манн, Карл Кереньи, а приглашали в двадцатые – тридцатые годы всех, кто сделал себе имя и добился авторитетного положения в духовной сфере. После войны Штрооман сумел возобновить эту традицию. В 1949 году он ввел в обиход так называемые «вечера по средам», которые регулярно устраивались до 1957 года. На этих вечерах, собиравших все больше публики и вызывавших все больший интерес со стороны средств массовой информации, обсуждались «великие духовные проблемы современности». Ученые, деятели искусств, политики выступали с докладами и отвечали на вопросы присутствовавших, которые благодаря таким дискуссиям могли ощущать себя частью духовной элиты. В пятидесятые годы самым известным местом, где практиковался «жаргон подлинности», бесспорно был санаторий «Бюлерхёэ». Подтверждением тому не в последнюю очередь служат и личные записи Штроомана, касающиеся вечеров с участием Хайдеггера: «Хайдеггер… выступал в «Бюлерхёэ» четыре раза, и каждый раз его доклад, само его появление на кафедре вызывали совершенно исключительный ажиотаж – такой бурной реакцией слушателей не мог бы похвастаться никто другой из наших современников… Но кто способен остаться равнодушным к сметающей все преграды могучей силе его мышления и знания, силе, которая в каждом слове проявляет свой новаторский, творческий характер и свидетельствует о существовании еще неоткрытых источников?» Вечера с участием Хайдеггера воспринимались «как праздник, как насквозь прокаливающее пламя. Слово замирало на устах. Если же все-таки завязывалась дискуссия, это подразумевало величайшую ответственность, но и крайнюю опасность». Публика в «Бюлерхёэ» – та самая, что брала на себя «величайшую ответственность» и подвергалась «крайней опасности», – состояла из богатых баден-баденских рантье, промышленных воротил, банкиров, замужних дам, чиновников высокого ранга, политиков, зарубежных знаменитостей и немногих студентов, которых легко было отличить от других по их скромной одежде. Здесь-то и читал свои доклады Мартин Хайдеггер, иногда, сверх того, вступая в дискуссии, – например, с афганским министром культуры он как-то раз поспорил об абстрактном искусстве и о значении слова «уступать, допускать» (einraumen). В другой раз речь зашла о поэзии и ритме. Хайдеггер прокомментировал чьи-то слова, сказав, что ритм в жизни и поэзии есть «игра взаимодействия между Откуда и Куда» (Widerspiel des Woher und Wozu) [409] . Публика растерялась, Хайдеггера попросили пояснить свою мысль. Кто-то невежливо крикнул: «К чему вообще всегда все объяснять!» Хайдеггер на это ответил: «Вы заблуждаетесь – мы здесь хотим не объ-яснять, а про-яснять!» Дискуссия продолжалась еще некоторое время, потом стала затухать. И вдруг возглас: «Вы позволите теперь и даме кое-что сказать – чтобы разрядить обстановку?!» Все смущенно молчат. Секретарша Штроомана собирается с духом и цитирует индийскую пословицу: «Тот, кто понял тайну колебаний, понимает всё». Другая дама соглашается с ней и говорит, что поэт не в силах сам создать божественный образ, он лишь ткет покрывало, за которым этот образ угадывается. Теперь в зале снова воцаряется оживление, потому что дама, которая только что выступала, весьма привлекательна. «А возможно ли вообще существовать без произведений искусства?» – кричит кто-то; другой голос: «Лично я прекрасно обхожусь без них». Третий недовольно бурчит, что стремление «попасть в ритм и оставаться в нем», о котором здесь только что спорили, есть чистейшей воды дадаизм и для довершения картины не хватает лишь, чтобы мы, отказавшись от членораздельной речи, перешли на лепет. Поднимается гвалт, теперь все пререкаются еще громче и с большим раздражением. Но уже начинается следующий номер программы. На подиум выходят Густав Грюдгенс [410] и Элизабет Фликеншильдт, чтобы разыграть скетч на тему «Дух современной сцены». Хайдеггер покидает зал, не дождавшись конца представления…
Note 409
Ср.: «Ритм, , между прочим, – это не поток и не течение, а слаженность. Ритм есть та покоящаяся основа, которая вносит лад в движение танца и пения и тем дает им успокоиться в себе. Ритм наделяет покоем» (Слово. ВиБ. С. 308).
Note 410
Один из ведущих актеров гамбургской труппы, исполнявший, например, роль Мефистофеля в гётевском «Фаусте».
В конце пятидесятых годов сложилась традиция завершать «вечера по средам» «утренниками», которые устраивались на следующий день. Однажды Хайдеггер уехал сразу после вечернего выступления, но его брат остался. Некая дама, видимо, приняв Фрица за Мартина, спросила его, что он думает о Мао Цзэдуне. Хитроумный Фриц ей ответил: Мао Цзы – постав Лао-Цзы [411] .
К тому времени, когда состоялся этот разговор, хайдеггеровский термин постав как обозначение технического мира был уже известен во всей Германии. Впервые Хайдеггер использовал его в Бремене. Но знаменитым это слово стало только после доклада «Вопрос о технике», прочитанного Хайдеггером в 1953 году в Баварской академии изящных искусств.
Note 411
Лао-Цзы – автор древнекитайского даосского трактата «Лао-Цзы» (другое название «Дао дэ цзин»).
С начала пятидесятых Баварская академия неоднократно приглашала Хайдеггера выступать с докладами. Поначалу в Мюнхене находилось много активных противников этих приглашений. По этому поводу были даже дебаты в ландтаге, в ходе которых министр Хундхаммер порицал Академию за то, что она предоставляет слово Хайдеггеру, «бывшему приспешнику нацистского режима». В то время как студенты из Вены, Франкфурта и Гамбурга специально приехали в Мюнхен, чтобы послушать впервые выступавшего там Хайдеггера, Кантовское общество, очевидно, заботясь о душевном здоровье своих членов, объявило на тот же вечер альтернативный доклад. Летом 1950-го Хайдеггер вообще едва не отказался читать этот свой первый мюнхенский доклад. Ему отправили телеграмму, в которой просили изменить название доклада. Но в текст телеграммы вкралась ошибка, и на месте слов «название доклада» (Vortragstitel) стояло «стиль доклада» (Vortragsstil). Хайдеггер решил, что на него оказывают давление, требуя от него некоего соответствующего общепринятым нормам «стиля». И с возмущением написал Петцету: «Это, в конце концов, переходит всякие границы… Не говоря уже обо всем прочем, о самой манере поведения этих людей, они даже не считают меня способным прочитать для их академии что-нибудь стоящее. Ничего подобного со мной не случалось за весь гитлеровский период». Когда недоразумение разъяснилось, Хайдеггер согласился приехать в Мюнхен, но Петцету сказал: «Все-таки ситуация остается двусмысленной, и это неизбежная дань поставу». Вечером того дня, когда должен был состояться доклад, публика в буквальном смысле штурмовала зал Академии. Приглашенных гостей теснили те, кого никто не приглашал и кто устраивался на принесенных с собою стульях, на ступеньках и подоконниках, в нишах и проходах. Доклад назывался «Вещь». Речь в нем опять шла о «единой четверице» мира, но когда Хайдеггер заговорил о «зеркальной игре едино-сложенности земли и неба, божеств и смертных» (Вещь, 324), присутствовавшему в зале статс-секретарю показалось, что это уже чересчур, и он, возмущенный, покинул аудиторию, с трудом прокладывая себе дорогу. Это произошло летом 1950-го, а три года спустя Хайдеггер там же читал свой доклад «Вопрос о технике». В тот вечер послушать его собралась вся культурная элита Мюнхена пятидесятых годов. В зале присутствовали Ханс Каросса [412] , Фридрих Георг Юнгер, Вернер Гейзенберг, Эрнст Юнгер, Хосе Ортега-и-Гассет [413] . Пожалуй, это был самый большой публичный успех Хайдеггера в послевоенной Германии. Когда Хайдеггер закончил свое выступление словами (которые мгновенно стали знаменитыми) о том, что «вопрошание есть благочестие мысли» (Вопрос о технике, 238), благоговейного молчания не последовало – слушатели поднялись на ноги и раздался гром аплодисментов. Выступление Хайдеггера восприняли как философскую арию бельканто, и овации объяснялись тем, что он взял самые высокие ноты, столь любимые в пятидесятые годы.
Note 412
Ханс Каросса (1878-1956) – немецкий поэт и писатель, врач по профессии. В 1941 г. был избран президентом профашистского «Европейского объединения писателей». Автор книг «Военный дневник» (1934), «Год прекрасных обманов» (1941), «Итальянские зарисовки» (1946), «Неравные миры» (1951) и др.
Note 413
Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955) – испанский философ, публицист, издатель. Учился в Германии у Г. Когена и П. Наторпа. С 1910 по 1936 г. руководил кафедрой метафизики Мадридского университета, с 1936 по 1945 г. находился в эмиграции. Основал Институт гуманитарных наук (1948), журнал и издательство «Ревиста де Оксиденте» (1923). Автор работ «Размышления о «Дон Кихоте»» (1914), «Испания со сломанным хребтом» (1922), «Восстание масс» (1930), «Вокруг Галилея» (1933), «Идеи и верования» (1940), «История как система» (1941) и др.