Хазарские сны

Под занавес, при ясной луне, прочертившей Дон дополнительной молочно-зыбкой переправою, на три голоса грянули Серегину любимую и опять же имперскую, и опять же сказительно — историческую:

Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хазарам. Их села и нивы за буйный набег Обрёк он мечам и пожарам.

— Вот ты мне скажи, — брал несколько опешившего секретаря за пуговицу Сергей, — почему «неразумным»? Передержал классик: весьма разумный, башковитый, до поры до времени, народец был. Обрати внимание: в этих самых местах. И вовсе не буйный, в пределах своего века.

И примешь ты смерть от коня сва-е-во-о, —

это они уже в «козлике», в коне железно-брезентовом, в который взгромоздились в потемках, взаимно подпихивая друг друга, и от которого Серёга в своё время и впрямь едва не принял…

— Передержал… — долго бубнил еще Серега. — Как ошибался, ослепленный вместе со всей русской интеллигенцией Наполеоном, и в оценке императора Александра Первого, которого обозвал плешивым щёголем и врагом труда, нечаянно пригретым славою… Бывает — и с классиками тоже бывает, а не только с нами, грешными…

Виктор, вежливо прислушиваясь к столичной болтовне, помалкивал.

Добрались и до знатного бригадира. Два дня проваландались с ним и его бригадою в поле, на взмете зяби. Два вечера бригадирская хатка, стоявшая посреди огромного, поскольку внутри нее подрастала своя некадрированная, развернутая, хотя и маломерная пока, бригадка, огорода, гремела на все село, как колхозная радиоточка: Виктор действительно давно водил дружбу с её хозяином, это видно и по их дружной вечерней спевке, к тому же и из соседних хат подтягивались желающие поглазеть на столичного корреспондента, а также поднять и подтянуть.

В Москву уезжал с ветром в голове: ничего себе знакомство с областью вышло! Виктор доставил его в Михайловку, к поезду, усадил в вагон, заволок в купе многочисленные свертки и оклунки, гостинцы, стало быть. Обнялись на прощанье, ну и все такое, включая знакомство с попутчиками — еще чуть-чуть и поезд тоже приобрел бы дополнительную походную радиоточку.

Про что писать? — ну, не про женский же монастырь и не про поддерживаемый местными комсомольцами сад Серафимовича… А что касается бригадира, так больше всего запомнился драный ученический портфель на драном бригадирском заборе: для писем и газет. Недели две прошло, а Сергей все никак не мог отписаться по этой командировке.

Выручил Сергея Брежнев.

В один из дней влетает в общую корреспондентскую комнату шеф сельского отдела, в котором и проходил Сергей собкоровскую стажировку. Глаза горят — они у него всегда горели после второй — в руках длинная тассовская лента.

— Ты к Калинину ездил? — уставился в Сергея, как будто речь шла о Всесоюзном старосте.

— Да, — стушевался Серега.

— Так он же Герой! Брежнев Указ подписал к Дню работников сельского хозяйства! Гони заметку!..

Вот тут и вспомнился вновь злосчастный портфель.

«Сегодня, в импровизированном почтовом ящике — в детском стареньком портфеле, что висит на штакетнике у многодетного бригадира хозрасчетной бригады хутора Расставановского Серафимовичского района Волгоградской области Александра Калинина, битком будет писем и телеграмм…» — строчил Серега в номер. Так под бойким, в силу обстоятельств, художественным пером, портфель превратился в «старенький», а драный, как старческие зубы, забор — во вполне благородный штакетник…

В деревнях и районах тассовских лент не получали, и хуторяне, да и не только они, простодушно и впрямую связали присвоение землячку, хоть и вкупе с двумя десятками других ударников, со всех концов страны высокого геройского звания с Серёгиным приездом; мол, прибыл, поглядел, подтвердил в столице, что человек хороший (как не подтвердишь после выпитого и спетого!) и — дали!

— Ну, ты даешь! — позвонил наутро Виктор. — Приезжай почаще: у нас еще кандидаты есть. Ну, и насчет телеграмм, — не удержался, поддел, — красиво придумал. Пришлось мне сегодня сразу две отправить: от райкома и от себя лично, чтоб правда искусства совпала с правдою жизни…

Хорошо еще, что про письма не подшкильнул. Которые в Стране Советов ходят дольше, чем при царизме…

* * *

Вот этот, оглушительно дремлющий сейчас на корме человек и свел Сергея с Ворониным вторично. Сам он в эти двадцать лет рос так, как растут не в небо, а в землю. Главный зоотехник райсельхозуправления. Начальник этого же управления. Председатель райисполкома в соседнем районе. Первый секретарь райкома партии — вот тут, пожалуй, вышла передышка: друг у Сереги как бы вылез из робы, от струпьев земляных очистился — промытый, выглаженный стал, галстук завязывать научился (в городе же, в области часто ночевать приходится, жены по утрам под боком нету), оклунков-чувалов стесняться стал: в Москву наезжая, к Сереге теперь заявлялся, как отпускник, возвращающийся с югов, с фанерным дырчатым ящичком — культур-мультур, едрена вошь… Мальчишка с хутора, безотцовщина, у которого до сих пор, если разволнуется, остался нервный тик — голову воротит, как будто его взнуздывают, и губы обиженно съезжают на сторону: в детстве, видимо, доставалось по полной программе — дослужился, дорос, дотопал, как сгинувший батька до Берлина, так и он аж до заместителя председателя облисполкома, причем по серьезным вопросам: транспорт и оборонный комплекс — в Волгограде это государство в государстве. Закончил к тому времени заочно еще и финансовую академию ну и, разумеется, совпартшколу. Как же в те времена без марксизьма-ленинизьма.

Выскочки, конечно, бывают во все времена. Но такие как Виктор выскакивали — сама жизнь, как наседка, тужась, выдавливала их из своих кровоточивых недр — обдирая бока, даже не из собственных штанов, не из уготованной им на роду нужды, а из самой судьбы. На протяжении одной жизни из грязи если и не в князи, то — в люди: галстук, белоснежные рубахи, дырчатые фанерные ящички для друзей и вышестоящих начальников, крутобедрые чистенькие секретарши.

Плюньте в морду тому, кто скажет, что те времена были для избранных. Просто та жизнь выбирала, высматривала (и выбраковывала) начальников из простых, а эта — из простейших.

Те, уже в силу селекции, могли со своим народом и поговорить, и спеть (и, разумеется, выпить), а эти — исключительно с экрана телевизора.

В начале девяносто второго рубануло Виктора Ивановича под самый комель. Новые герои вышли на арену и требовали просторных кабинетов и грудастых секретарш. В пятьдесят Виктор оказался на пенсии. Ну, не совсем, чтобы на пенсии, — его просто сдвинули с зампредов в областное отделение Пенсионного фонда. Это все равно, как если бы только что вошедшую в деловую зрелость корабельную сосну пустить на спичечные фанерные ящики, в которых так хорошо солить сало. Мрачнее тучи заявился он для утверждения в Москву.

— Всю жизнь туда ссылали самых бестолковых. Хоронят заживо — в аппендиците, — только и пожаловался Сергею, который сам уже был не у дел и ничем помочь другу уже не мог.

— Соглашайся, — только и посоветовал Сергей. — А то вообще ничего не предложат.

Кто же знал, что со временем, с новыми временами именно вчерашние отстойники типа сберкасс и всяких там пенсионных нычек, всё, через что проходят деньги, станут золотыми и желанными чиновными местами: ведь даже мазут, хоть и под давлением, а все равно к трубе прилипает, не говоря уже о такой маркой субстанции, как налично-безналичные.

А может, судьба и вполне грамотно распорядилась, поставив Виктора на стариковское место, привратником старости? — клерк с другой биографией, переползавший в недрах самой пенсионной сферы к этой должности, как дождевой червяк, со ступеньки на ступеньку, постоянно брал бы под козырек, а этот нет-нет да и кочевряжится — помнит еще, откуда вышел и куда уйдет.

* * *

И вот в середине девяностых, прибыв в первопрестольную на какой-то свой очередной пенсионерский хурало-семинар, Виктор позвонил Сергею и предложил поужинать в ресторане.