Hermanas

— У меня для тебя плохие новости, — сказал я.

— Конечно. Ты сам и есть плохая новость, — ответила она.

— Не я. Твой любовник, необычайно одаренный Луис Риберо. Он работает на Госбезопасность.

— Нет.

— Ты уверена? Никаких сомнений? Понимаешь, на нас кто-то стучит. У Хуана Эстебана Карлоса имеется огромное досье на меня. Откуда оно взялось? Я все больше убеждаюсь в том, что это Луис. Он внедренный агент.

— Ты сошел с ума, Рауль.

— Посмотрим. Во всяком случае, я стал более осторожным в его присутствии. Но тыприглашаешь его в наш дом. И хуже того: ты вступаешь с ним в отношения прямо у меня под носом.

— Да, разумеется, Рауль. Знаешь, что я думаю? Я думаю, это тыиспытываешь влечение к Луису. Ты мечтаешь о любовном треугольнике с его участием, ты вынашиваешь какую-то больную гомосексуальную фантазию. Пожалуйста, не втягивай меня в это.

— Ну хватит. Пойду пройдусь, — сказал я и надел ботинки. Было полчетвертого утра.

— И не торопись возвращаться, — бросила Миранда.

— Почему?

— Потому что я буду спать. Наш ребенок требует, чтобы я спала.

— Тогда спокойной ночи, — сказал я и ушел.

Я бродил по набережным до самого рассвета.

С каждым шагом я все меньше гордился своим поступком, все больше раскаивался и дошел до того, что единственное, чего мне хотелось, это приползти обратно к Миранде и молить ее о прощении. Я больше не думал о Луисе Риберо, он был устранен. Если Миранда хочет с ним общаться, ей придется от меня уйти. Я ясно дал ей это понять. Почему же я никак не мог успокоиться? Потому что намного больше боялся Миранды, чем его. Мне пришла в голову мысль: а вдруг внедренным агентом была она? Нет, это просто смешно.

Чаек становилось все больше и больше, их крики — это чистый, неприкрытый голод и страх. Бог знает, что они собираются съесть. Печальная участь — быть портовой чайкой в Гаване.

И я приполз обратно и смиренно забрался в ее кровать. Она плохо спала. Я плакал, и она немного всплакнула, и под конец я улегся лицом к стене, а она гладила меня по волосам. Скоро мне надо было идти на работу, но можно было не спешить.

— Я скажу тебе это всего один-единственный раз, так что слушай внимательно, — прошептала Миранда. — На штаны Луиса пролилось пиво. По твоей милости, как ты понимаешь. Я взяла влажную тряпку и попыталась вытереть самые большие пятна. Я посчитала, что должна это сделать после того, что ты натворил. Я знаю, что ты мог подумать другое, и сожалею об этом. Но ты понимаешь, что ранишь меня каждый раз, когда делаешь такие выводы?

— А можно узнать, о чем вы все время разговариваете? — спросил я.

— Мы разговариваем о любви по большей части. Не о твоей и моей. Луис сохнет по одной женщине из Матансаса. Ситуация безнадежная, она наверняка выйдет замуж за другого, но он пишет ей каждый день и считает, что должен опробовать все свои сочинения на мне. Луис полностью мне доверяет. Кажется, кроме этих писем он ничего не пишет.

— Ну и как они?

— Неплохи. Он может писать с юмором. Я бы растаяла, если бы мне написали такое. Но если бы ты был чуть меньше сосредоточен на себе, на своих обидах и несчастьях, ты мог бы просто спросить. Почему это так сложно?

— Что говорил Луис, пока меня не было?

— Он говорил, что у него на лбу вскочит здоровенная шишка и что завтра он будет выглядеть как недоделанный черт. Но он по-прежнему восхищается тобой. Я говорила ему, что уйду от тебя, а он сказал, что не стоит этого делать.

— Ты действительно это сказала?

— Я ужасно разозлилась, Рауль. Сейчас я немного успокоилась. Но мне бы не хотелось еще когда-нибудь говорить такое.

Миранда была справедливой. Она предупредила меня. Но поверил ли я ей? Когда кому-то врут — каждый день, систематически, бесцеремонно, — последствия не заставят себя ждать. Ложь приближается к тебе сначала в воображении, а потом наяву.

Через некоторое время все улеглось. Живот Миранды начал расти, и мы оба радовались предстоящему событию. Я стал меньше времени проводить в компании, и следующее сборище в нашей квартире состоялось не скоро.

Настроение Миранды менялось, как небо в дождливую погоду. Я часто замечал, как она плачет украдкой. Иногда поднималась настоящая буря, и тогда я предпочитал не появляться дома.

В один из таких дней я оказался в ателье у Пабло. К нему в гости зашли двое друзей-художников, с которыми я не был знаком. По их словам, они собирались на заседание СПДИК, а разве не здорово было бы пойти туда вчетвером? Тема дискуссии была следующей: «Чему революция может научиться у искусства и художников?» В обычных условиях я бы просто испугался такой темы и такого форума, но Пабло уже хорошо распалился и считал, что нам предоставляется блестящая возможность устроить скандал. Epater les bourgeois [58] . Это довольно опасно, потому что в роли буржуа будем выступать мы сами, возразил я. Но об этом мне думать было не надо. Один из друзей Пабло, Мануэль Меркадо, получил от знакомого антрополога, недавно вернувшегося из Мато-Гроссо в тропических лесах Бразилии, средство расширения сознания, с помощью которого приятели собирались «расставить точки над i». Что это такое? Квинтэссенция сюрреализма, как сказал Пабло, который уже нюхал это средство раньше.

58

Эпатировать буржуа ( фр.).

На самом деле это был яд редких насекомых, грубый черный порошок, который ни при каких обстоятельствах не должен попасть на губы или язык.

— У индейцев тропических лесов есть наркотики, о которых соседние племена даже не слыхивали, — рассказывал Мануэль, готовя странное оборудование. — Поэтому неудивительно, что они неизвестны цивилизованному миру. Насколько я знаю, они даже не являются незаконными.

Тонкая пластиковая трубочка, вероятно позаимствованная в больнице (наверняка в Амазонии тоже имеются пластиковые трубочки), делилась на две части. С одной стороны имелось утолщение, в которое шаман — а это был сам Мануэль — закладывал дозу размером с горошину. Два узких конца вставлялись глубоко в ноздри потребителю. Они застревали там, и ноздри ужасно чесались. Мануэль наклонялся, делал вдох и дул — делал мощный короткий выдох. И черный яд насекомых летел прямо в мозг. Так мне показалось.

Я едва успел вытащить трубочки из носа, как понял, что не стоило мне в это ввязываться.

Пока другие готовились принять дозу, я чувствовал, что мой череп разбился, как скорлупа сваренного всмятку яйца, и извилины лежат в нем совершенно нагие, доступные всем ветрам. Я издавал звуки, похожие на слова, но никто их не понимал. И мы отправились в театр, где должна была состояться дискуссия. Дорога туда заняла десять миллионов лет. Дар речи постепенно возвращался ко мне, но все, что я говорил, по-прежнему было непонятно даже мне самому. Пабло казался гораздо собраннее, он оживленно рассказывал о своем предстоящем выступлении и спрашивал, продумал ли я свое.

— Я не буду ничего говорить, — удалось вымолвить мне.

— Ерунда, — сказал Пабло.

Когда мы явились, дискуссия уже началась. Пабло, его приятели и я уселись сзади. У меня были галлюцинации. Время от времени я порывался рассказать о являвшихся мне невероятных образах — помню, я видел много рыб, — и тогда на нас шикали со всех сторон.

Кто-то читал, вероятно, ужасно скучный основной доклад о том, как пример из творчества Хосе Марти привел к возникновению нового национального балетного искусства в постреволюционные годы. Я не мог уследить за ходом мысли докладчика. Пабло поднялся и закричал: «Долой сценический сталинизм!» На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, от которой волосы на затылке встали дыбом.

Если бы в зале были только мы, художники и писатели, было бы не так страшно. Мы в общем-то привыкли почти ко всему. Но там, наверху, у кафедры, сидела стена секретарей комитетов культуры и министров, руководитель культурной фаланги «Движения 26 июля» и так далее. Люди, которые могут повлиять на карьеру. А в партере — ни больше ни меньше — мой вероломный наставник Хуан Эстебан Карлос с парой хороших друзей. Последнее обстоятельство я заметил слишком поздно.

После начала дебатов прошло около сорока минут, и вдруг со сцены меня пригласили произнести краткую речь. Я вздрогнул, как барракуда, которая стремится сорваться с крючка. Пабло выступил несколько минут назад с совершенно невнятным комментарием. Он покинул сцену под свист и улюлюканье, но по дороге записал меня в выступающие.