Hermanas

Хуже всего было в пересменок — в тот час, который проходил между моим возвращением с работы и ее прощальным поцелуем перед вечерним выходом. Стоявшая в это время тишина была плотной, очень ощутимой. В молчании я украдкой наблюдал за преображением, за тем, как затрапезная домохозяйка с усталым взглядом вылупляется из кокона и становится бабочкой. Все говорили, что Миранда похорошела после рождения ребенка, черты ее лица стали более четкими, с легким налетом боли, который только усугубляет женскую красоту. За час, предшествовавший ее уходу, это становилось еще более ощутимым. «Ну как, теперь я красивая?» — спрашивала она, как и раньше. Да, она была красивой. Может, даже красивее, чем мне казалось прежде, потому что мне не суждено было удержать ее возле себя, потому что она наряжалась не для меня. В те вечера, когда мы оба оставались дома, никаких преображений не происходило, и я сожалел об этом, чувствуя себя незначительным и ненужным. Но я не упрекал Миранду в том, что она не хочет круглые сутки находиться дома. Она и так целые дни проводила с Ирис. Это было интересно, но у всего есть предел. Дети развиваются довольно медленно, если они растут у тебя на глазах.

У Ирис прорезался зубик, и это становится главной новостью недели. На следующей неделе, может быть, мы разглядим еще один, или она начнет переворачиваться с живота на спинку или более уверенно держать в руках предметы. Потом какое-то время проходит без новостей. Мы жили в том темпе, который задавала Ирис. У нас с Мирандой оставалось мало времени.

Ирис была великолепна. Я старался как мог любить ее. Но мои надежды не оправдались. Ребенок не связал нас крепкими узами. Ирис заставила нас отдалиться друг от друга. Мы с Мирандой перестали выходить вместе. Кто-то должен был сидеть с ребенком. Конечно, я оставался с ней не каждый вечер, но достаточно часто для того, чтобы почувствовать себя в заложниках. Если бы не Ирис, я смог бы пойти за Мирандой — хотя бы на расстоянии. Услышать смех, который она украла у меня. Я мог бы пойти и забрать ее домой, когда у меня кончится терпение, когда мне станет жизненно важным быть рядом с ней, чтобы не умереть от одиночества и страха. Бывали вечера, когда я был готов подвергнуть себя публичному унижению, стать объектом насмешек, только бы не сидеть дома и не ждать. Был ли я уверен в том, что и так не стал объектом насмешек? Что Миранда говорила, когда ее спрашивали, куда она дела Ирис? Может быть, она смеялась и рассказывала, что с Ирис сидит тот тюфяк, который готов на все ради нее? Умчаться в ночь в поисках приключений и любви — если она занималась именно этим — всегда было привилегией мужчин. Наш образ жизни был радикальным. Она восхваляла меня за то, что я был способным и терпеливым. Да к черту все это, начиная с радикализма: я бы несчастен.

Я разучился хорошо писать. Я часто сидел и пытался облечь в слова свою горечь, но как только происходило что-нибудь, иногда совершенный пустяк, из-за которого я начинал видеть мир в светлых красках, я уже не мог смотреть на только что написанные стихи и выбрасывал их. Эти тексты служили неопровержимым доказательством моего убожества и бездарности. Единственное, что мне удавалось, это коротенькие горькие строфы, которые я раскладывал в тех местах, где Миранда их наверняка найдет: приклеивал к зеркалу зубной пастой, клал в ее пудреницу или в карман. Это были мольбы о любви, и зачастую они действовали.

Странно, но наши ночи стали такими горячими, какими давно не были. Мы стали чужими друг другу, и мы любили с такой жадностью, эгоизмом и любопытством, с которыми любят только незнакомые люди. Все было близким и понятным так долго, что сейчас творилось нечто совершенно новое. Может быть, Миранда реализовывала со мной свои фантазии. Я не мог ее об этом спросить. А возможно, я просто заменял ей других мужчин. Об этом я тоже не мог спросить. Мои ласки и объятия стали более грубыми. Я злился, потому что она заставляла меня страдать, и позволял своей злости молча находить выход в постели. Миранда тоже должна была испытать ту боль, которую испытывал я. Я стал агрессивным и брутальным, мои пальцы впивались в ее плоть с такой силой, что белели костяшки. Я стал относиться к своему члену как к оружию, которым мог нанести ей вред. Я представлял себе, что на нем выросли шипы. Если от издаваемого нами шума Ирис просыпалась и начинала кричать, я не обращал на это внимания. Эти вопли вписывались в происходящее и придавали ему пикантности. Миранда великолепно относилась к нашей «новой» любви. Она отдавалась полностью, со стонами и криками, словно раньше ей все равно было некуда девать всю нашу нежность. Меня это и возбуждало, и отталкивало. Все происходило так, как ей нравилось — с незнакомым, бесцеремонным и ненавистным чужаком. После того как я кончал, я обычно просто отодвигался и поворачивался к ней спиной. Чтобы она не видела моих слез.

Я все больше и больше убеждался в том, что она меня обманывает, что на этот раз все было серьезно. И я начал искать этому подтверждения — записки с адресами или номерами телефонов, любовные послания, подарки, новую одежду. Я знал, где она прячет дневник, красиво переплетенную тетрадь с золотым обрезом и сверкающей белой бумагой, наверняка подаренный ей кем-нибудь, кто купил его за границей. Однажды я отбросил все сомнения и с жадностью распахнул его. Миранда вела дневник на русском. Я не мог прочитать кириллицу. У нее был словарь, но это не помогло, потому что совершенно незнакомые буквы она писала небрежным почерком. Я выяснил, из каких значков складывается слово «Рауль», правда, непонятно зачем. Иногда я проверял, много ли она записывает. Немало. Значит, что-то происходило. Или же она много думала и философствовала. И все ее мысли были закрытыми, тайными, закодированными.

И вот я сидел, вечер за вечером, в мире, съежившемся до ничтожных размеров, и пытался не испытывать ненависти к Ирис за то, как с нами обходилась ее мать. У меня не очень получалось. Я мог стоять у окна, держа Ирис на руках, и думать: если я сейчас отпущу ее, то стану свободным. Что-то вроде нового страха высоты. Сам факт того, что мне в голову приходили подобные мысли, заставлял меня ощущать себя чудовищем.

А вот Ирис очень нравилось общаться со мной. Откуда у нее столько оптимизма? Когда Ирис просыпалась после короткого сна, перед ней был фантастический новый день, предлагавший невероятные возможности. Она всегда улыбалась, заглядывая мне в глаза. И ждала ответной улыбки, того, что я пропою что-нибудь, покачаю ее на коленях или буду с ней дурачиться до тех пор, пока она не засмеется. Она была отчаянна в своей невинности: если веселье и дружелюбие пропадали, тут же начинались слезы. Было больно смотреть, как милая, оптимистичная улыбка застывает, нижняя губа оттягивается вниз и начинает дрожать… Ирис так хотелось нравиться, быть любимой, что это становилось вопросом жизни и смерти. Совсем как у меня.

Однажды вечером около семи часов, когда Миранда только что ушла, в дверь постучали. Я боялся, что это госпожа Тибурон или еще кто похуже, и помедлил, прежде чем отпереть.

Но это была Хуана.

— Привет, — сказал я.

— Привет, guapa [69] ! — воскликнула она. Я держал Ирис на руках. Ирис просияла от счастья, приняв Хуану за Миранду, а когда обнаружила подмену, то сначала остолбенела от ужаса, а потом стала безутешной. Никто не любит таких сюрпризов.

69

Красавица ( исп.).

— А куда ты подевал Миранду?

— Она только что ушла.

— Куда?

— Не сказала. Я думал, может быть, она встречается с тобой.

Хуана как-то странно взглянула на меня. Я уже слишком много рассказал ей о нашей жизни того, чего ей знать не следовало.

— А войти-то мне можно?

— Конечно.

Хуана взяла у меня Ирис, уселась на стул и начала с ней играть. На этот раз все было хорошо.

— Она такая красивая, — заметила Хуана. — Не могли бы вы сделать еще одну, а эту отдать мне?

Да забирай ее на здоровье, подумал я. Хотел бы ты, чтобы она стала матерью твоих детей?

— Думаю, она проголодалась, — сказал я.

Вода только что закипела, я залил ее в пластмассовую бутылочку, серую от старости, экономно насыпал в нее молочной смеси. Встряхнул. Положил в морозильник в нашем маленьком холодильнике. Потом я позволил Хуане покормить Ирис.

— Как твои дела? — спросил я.

— Хорошо. — Хуана подумала, пытаясь понять, то ли хотела сказать. — Да, у меня все хорошо.

— Ты не стала жрицей?

— Нет, нет, — засмеялась Хуана. Она перебирала свои бусы. — Я не настолько серьезно к этому отношусь. Это Миранда сказала? Миранда всегда такая приземленная. А мне нравится думать, что существуют вещи, которые мы не можем увидеть или потрогать. Я черпаю вдохновение для живописи в сантерии. В моих последних картинах много оккультизма, маленьких символов и тайн.

— Кстати о тайнах. Хочешь, покажу тебе кое-что? — спросил я.

Она кивнула, по-прежнему держа на руках Ирис. Я пошел в спальню, отодвинул маленький комод в сторону и открыл панель. Достал книгу. У меня еще оставалось довольно много экземпляров.

— Не знала, что у тебя вышла книга.

— Вот и хорошо, — ответил я. — Давай договоримся, что ты по-прежнему об этом не знаешь.

— Странное название, — заметила Хуана. — Холодноватое, но все равно вызывает желание прочитать книгу.

Она открыла страницу с посвящением и улыбнулась сама себе.

— Я хочу, чтобы ты взяла книгу с собой и передала ее Висенте, — сказал я. — Думаю, она ему понравится. В ней даже есть стихотворение, на которое он меня вдохновил.