Херсон Византийский

– Меч?

– Да, – ответил я.

Скальпель – тоже меч, только маленький.

Сафрак разбирался в ранах, поэтому не понимал, как я смог выжить. Отвечая, видимо, на заданный самому себе вопрос, показал рукой вверх, в сторону небес: мол, без божьей помощи не обошлось.

Ужинали с серебряной посуды, но руками. И лежа, на римский манер. Оказалось, что быть римлянином не очень удобно. Вультвульф пригласил только меня, остальные ели со слугами и, как я потом узнал, сидя. Зато еда была высший класс! Начали с холодных закусок: соленых маслин, сыра и каких-то слизняков, противных на вид, но интересных на вкус. Потом была жареная птица разных видов, от, судя по размеру, голубя до гуся. Далее последовало мясо животных. Тут я уже ел всё по чуть-чуть, потому что живот был полон. Вультвульф сходил облегчился, а вернувшись, предложил и мне поблевать, чтобы было куда продолжать пир. Я отказался от нерационального использования пищи. Хозяин глянул на меня с сожалением: варвар, что с него возьмешь?! Затем принесли рыбу, сладости, фрукты… И всё это запивалось отличным вином. Мне оно понравилось больше родосского. Надо будет купить местного вина для себя.

Болтали с ним о жизни здесь и в Херсоне. Как положено, оказалось, что лучше там, где живешь не ты. Поговорили и о политике – куда без нее даже в шестом веке?! Эти авары, славяне, персы… И чего им не сидится дома?! Вультвульф несколько раз пытался перевести разговор на пленение кагана, но я ловко менял тему. Для этого надо было всего лишь похвалить самого хозяина или что-нибудь из принадлежавшего ему. Поговорили и об искусстве. Вультвульф очень удивился, что я знаю работы Аристотеля лучше. Он ведь не писал курсовую по древнему мыслителю. Разошлись заполночь. Точнее, пошел я, а заснувшего за столом Вультвульфа слуги перенесли в спальню. Кровать мне была приготовлена та еще – в ширину больше, чем в длину, с пуховой периной такой высокой и такой мягкой, что я долго не мог заснуть. Казалось, что мое тело медленно падает. Теперь понимаю выражение «заснул – как в яму упал».

Утром после завтрака, не такого обильного, всего из шести перемен, поехали отбирать лошадей. Они паслись в долине между двумя горными склонами под охраной семи вооруженных пастухов. Табун был голов на сто пятьдесят. Из них примерно треть – те, что мне нужны. Скилур часто говорил мне скифскую мудрость, что самые лучшие кони всегда гнедые – корпус коричневый, а грива, хвост и нижние части ног черные. Поэтому я сразу отобрал гнедых жеребца и двух кобыл, а потом добавил к ним каракового – черный корпус, грива и хвост и коричневыми подпалинами на морде, под мышками и в паху – жеребца и вороную кобылу. Точнее, выбирали Хисарн и Сафрак, а я смотрел на подведенную ко мне лошадь и, если сердце ёкало, кивал головой.

– Ты выбрал самых лучших лошадей! – похвалил Вультвульф.

Причем было заметно, что он не набивает цену, а говорит искренне. Я для него, как и для многих других жителей шестого века, был непонятен. Вроде бы не похож на богатого человека, а деньги имею немалые; не выгляжу воинственным, а побеждаю; по виду – типичный варвар, а знаю труды греко-римских гениев лучше большинства греков и римлян; на лошади езжу не очень хорошо, но сумел отобрать ценнейших.

Вультвульф отстал от меня, проехал немного рядом с Хисарном, что-то спросил у него. Тот ответил длинным германским словом, которое я никак не могу запомнить. Так меня называл и Гунимунд. Я пытался спросить, что оно значит, но не мог повторить, поэтому готы и делали вид, что не понимают, какое именно. Наверное, обозначает мою исключительность, но не понятно, со знаком плюс или минус. Скорее плюс, что-то типа «родился в рубашке», или «с серебряной ложкой во рту», или «с мечом в руке», потому что Вультвульф стал относиться ко мне с большим уважением. Я купил у него еще и вина, расплатившись за всё специями, благовониями и тканями.

43

Кони хорошо перенесли путешествие. Я отправил их на животноводческую ферму, под надзор скифов, объяснив, для чего их купил. Скифы знают, как обращаться с лошадьми, как получить от них нужный мне результат. Скилур и Палак настолько привыкли к ферме, размеренной семейной жизни, что даже не заикнулись пойти со мной в рейс. Они быстро растеряли все навыки городской жизни, превратились под влиянием жен в типичных кочевников, только без кочевания. Каменный дом, в котором они жили, стал внутри напоминать гуннскую кибитку. Но порученный им скот находился в хорошем состоянии, плодился и размножался и давал мясо, молоко, шесть, шкуры. Что-то перерабатывалось на месте, как молоко в сыр, и только потом отправлялось в город, а что-то сразу поступало на продажу в лавку Фритигерна или на снабжение моих экипажей и рыболовецких артелей.

Погрузив эти продукты и тару, я отправился на Тендровскую косу. Там работа кипела. Весь берег был заставлен пифосами, в которых солилась рыба для вяления, и амфорами с соленой. Между деревьями и воткнутыми в землю шестами были растянуты низки вялившейся рыбы. Здесь один сорт, там другой, дальше третий… В нескольких котлах варилась соль, а на больших настилах досушивалась. Под навесом лежал целый бруствер их мешков с солью. Геродор передал мне через Фритигерна, что не успевает вывозить готовую продукцию. Когда мы встали на якорь, сразу началась погрузка амфор с соленой рыбой. Вяленую, как более легкую, будем грузить во вторую очередь. Я поговорил с рыбками. Жалоб не было. Только беспокойство, получат деньги или нет? Кидалово здесь распространено не меньше, чем в России конца двадцатого – начала двадцать первого века. Предложил выдать уже заработанное их семьям в Херсоне, но только не им самим на косе, потому что покупать здесь нечего, а азартные игры понижают производительность труда и разрушают коллектив. Рыбаки побурчали немного, но согласились с моими правилами. А я подумал, что старею. Византийцы утверждают, что законы издает старый волк. Молодой их нарушает.

В Константинополе спрос на рыбу был большой. Столицу наполнили толпы беженцев. Они рассказывали, что во Фракию и Иллирию ворвались около ста тысяч славян, которые грабят и убивают всех подряд с бессмысленной жестокостью. Я сразу вспомнил про русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Видимо, склонность к нему у нас от славян. К счастью, они еще не научились брать города, так что жители столицы не принимали эту угрозу всерьез. Голова по этому поводу болела разве что у императора и высокопоставленных чиновников.

Пока разгружали судно, я прошелся по рынкам и лавкам. Хисарн и Сафрак сопровождали меня. В Константинополе, в отличие от Херсона, человек с деньгами даже днем мог столкнуться с непростым выбором: жизнь или кошелек? Что-то я покупал на перепродажу, что-то для себя. На этот раз сработал на оба фронта. Сирийский купец продавал броню для лошадей. Она была из Персии. Изготовленная там считалась лучшей. В Европе только начинали осознавать превосходство тяжелой конницы и достойно ее снаряжать. Представляю, каким кружным путем добиралась персидская конская броня к врагам византийцам. Она была пластинчатой: грудь коня и голову закрывали крупные цельные пластины, прикрепленные на кожу, а шею, корпус и ноги – средние и мелкие встык или с небольшим нахлестом снизу вверх. У сирийца было шестнадцать комплектов. Оптом отдавал со скидкой почти в двадцать процентов. Я взял. Десять комплектов меня просил купить Гоар. Он теперь богатый, может позволить себе. Три пригодятся мне самому, а остальные продам в Херсоне.

Когда везли в нанятой арбе доспехи на судно, на одной из улиц пригорода высокий худой мужчина лет тридцати пяти с темно-русыми длинными волосами и бородой, культей вместо правой руки и мечом, прикрепленным к поясу справа, а не слева, одетый в грязную рубаху и штаны и босой, поздоровался, улыбаясь немного виновато:

– Привет, Сафрак!

Гепид удивленно посмотрел на него, потом узнал, улыбнулся дружественно, полез обниматься:

– Привет, Евтарих!

Мужчина сразу расслабился, заулыбался облегченно. Наверное, вначале опасался, что не захотят с ним знаться. Он пошел сзади арбы рядом с Сафраком. Они оживленно разговаривали, как два старых знакомых, давно не видевшихся.

Когда подошли к судну, Сафрак представил мне своего знакомого:

– Евтарих тоже гепид, служили вместе. Руку потерял недавно в гладиаторском бое с лангобардом Матесвентом.

– Сильный боец Матесвент? – поинтересовался я.

– Он умеет побеждать, – уклончиво ответил Евтарих.

– Подонок он! – возмущенно произнес Сафрак. – Сказал, что распорядитель приказывает остановить бой, а когда Евтарих обернулся, чтобы узнать, почему, ударил мечом по шее. Евтарих еле успел закрыться рукой.

И потерял ее. Зато сохранил жизнь, которую, судя по худобе, никак не может наладить.

– Приглашай его поужинать с нами, – сказал я.

Видимо, я опередил его просьбу, потому что гепид только кивнул головой.

Команда вся сидела наготове с ложками, ждали только нашего возвращения. Доспехи быстро перегрузили с арбы на палубу шхуны, чтобы после окончания выгрузки сложить в трюм. Я расплатился с хозяином арбы и дал Миле команду накрывать на стол.

Как такового стола не было. Команда ела деревянными ложками, сидя на палубе между полубаком и комингсом трюма вокруг двух глубоких бронзовых мисок. Возле первой разместились шесть греков матросов, а у второй – Агафон, Пифодот, Вигила, Сава, Хисарн, Сафрак и его приятель. Только я сидел на трехногой табуретке и ел один серебряной ложкой из серебряной тарелки, поставленной на комингс трюма. Мила обслуживала. Она тоже ест одна, но только после того, как покормит нас. Я в первом ее рейсе предложил Миле есть со всеми, но она посмотрела на меня так, будто я ляпнул несусветную глупость. На ужин была пшенная каша с мясом, причем того и другого примерно поровну, свежие огурцы и хлеб. Запивали красным вином, разбавленным водой. Ели молча. Простой люд к процессу потребления пищи в шестом веке (да и не только!) относился очень ответственно. Наш гость, судя по аппетиту, последний раз ел давно и мало. После ужина Сафрак сорвал для него с низки, висевшей на деревянном чопике на переборке полубака, вяленую рыбу. Она предназначалась для тех, кто проголодается между приемами пищи, но экипаж уже не мог смотреть на вяленую рыбу.