Хей, Осман!

Михал сидел, распрямившись.

–  Отвечу, - произнёс тихо. И уже громче: - Отвечу. Пять столпов правой веры, твоей веры, таковы: исповедание веры - шахадет - произнесением священных слов: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад - Пророк Его»; а второй столп - намаз - с обращением лица в сторону Мекки; и столп третий - сакат - раздача милостыни; а четвёртый столп - рамазан - строгий пост; а пятый столп - хадж - паломничество в Мекку хотя бы раз в жизни...

–  Что тебе не по душе в этих предписаниях? Или ты видишь в каком-либо из них нечто дурное?

–  Нет. Все они хороши.

–  Что же тебе мешает принять их? Что? Гордыня? Твои предки некогда были язычниками, после сделались христианами. Ничто не вечно! Разве твой отец не ездил в Конью?..

–  Да, это, должно быть, гордыня, - проговорил Михал упавшим голосом.

–  Сделай этот шаг. Мои люди, они ведь любят тебя. Они счастливы будут молиться рядом с тобой.

–  А если они станут презирать меня, как презирают труса?
– осмелился возразить Михал.

–  Разве ты совершишь это из трусости? Все знают твою храбрость...

–  Шейх решит, что ты идёшь у него в поводу...

–  Ты о шейхе не думай, думай обо мне.

Гость и хозяин снова замолчали.

–  А что же моя жена?
– вырвалось у Михала.

–  Жена твоя может оставаться в своей вере. Никто не желает ссорить тебя с твоей женой. Ты один знаешь, насколько она любит тебя, знаешь её преданность тебе...

–  Гордыня, гордыня...
– повторял Михал.

–  Я рад, что ты понимаешь себя. Теперь найди в себе нужные силы...

–  Да!
– произнёс твёрдо Михал. И повторил: - Да!
– И добавил: - Прошу лишь об одном: позволь мне подумать о шейхе и ничему затем не удивляйся!

Но Осман будто и не слышал последних слов гостеприимного хозяина; слышал только «Да!», дважды проговорённое.

–  В правой вере наставит тебя хороший имам, - заботливо говорил султан Гази.
– Этот имам поставил первые мечети в становищах моего отца. А учил этого имама человек святой, воистину святой...
– Михал сидел притихший, будто онемевший. Осман продолжал говорить: - Завтра поутру следует послать за имамом. И утром же отправимся мы с тобой на охоту! Согласен поохотиться?

–  Да, - отвечал Михал покорно.

–  Тогда веселее гляди! Поохотимся завтра! А теперь - спать...

Михал сам проводил гостя в хороший спальный покой; шёл почти рядом с Османом, но всё же отставая, и подымал светильник, освещая дорогу...

На другой день с утра послали за имамом. Едва рассвело. И на охоту начали сряжаться. Но Михал приметил, что Осман будто выжидает, ждёт чего-то... или кого-то... Сам Михал с трудом скрывал уныние и старался изо всех сил выглядеть весёлым. Он понимал, что Осман видит ясно его притворство; но понимал и то, что Осман одобряет его силу воли... Всё было готово к выезду на охоту, но медлил Осман...

–  Сколько дней будем охотиться?
– спросил Михал.

–  Три дня пробудем, - отвечал Осман, - а там уж ты поступишь под начал имама. Праздновать твоё вступление на путь истины будем в Йенишехире...

Осман пошёл на конюшню, чтобы самому оседлать своего коня. Тут-то и въехал на двор всадник. Михал тотчас узнал юного Орхана, и все узнали Османова сына. А Орхан уже спрыгнул на землю и улыбался дружески Михалу. Они обнялись и похлопали друг друга по плечам. Орхан ещё не успел спросить об отце, а Осман уже вышел из конюшни, ведя коня в поводу. Орхан быстро подошёл к нему, склоняя голову, и поцеловал отцову руку.

–  Ты что?
– спрашивал Осман.
– Зачем приехал? Как узнал, где я?..
– Но видно было, что Осман ждал сына этим утром, надеялся именно на приезд сына... Однако принял на себя вид суровости.

– Кто охраняет мать, сестёр и твоего младшего брата? На кого ты оставил их?

Но Орхана нимало не смутил суровый вид отца. Весело взмахивал Орхан длинными отроческими руками в обтягивающих рукавах короткого кафтана тонкого сукна и торопился высказать последние новости:

–  Не подумай, будто я бросил мать, сестёр и брата! Я сказал дяде Гюндюзу... Я не просто так уехал. Да теперь ведь всё улажено. Шейху Эдебали утёрли нос! Сначала, конечно, народ помутился; кричали: «На Харман Кая! На Харман Кая!..»; но так никто и не двинулся со своего места. Пошли другие толки; стали вспоминать храбрость Михала; говорили, какой он доблестный... «Язык!» - говорили.
– «Жаль!..» Жаль убивать, лишать жизни такого доблестного храбреца...» Вот что говорили!.. И все, все толкуют, что надобно слушаться тебя, отец, а не шейха!.. Отец, позволь мне отправиться с вами на охоту!..

–  Нет, - сказал Осман спокойно и серьёзно, как обычно говорил.
– Ты возвращайся в Йенишехир. Вести ты принёс хорошие! Скажи Гюндюзу и матери, что надо готовить большой праздник. Так и скажи. А я вернусь через три дня...
– Осман обернулся к Михалу.
– Не поднести ли подарок доброму вестнику?

Михал молча снял с пояса охотничий нож в кожаных ножнах и протянул Орхану. Тот вынул нож из ножен, взмахнул, тронул кончиком указательного пальца острое лезвие, улыбнулся весело и поблагодарил Михала...

Выехали на охоту Осман, Михал и самые ближние люди Михала. Следом за всадниками-охотниками ехала арба с провизией. Взяли с собой и повара; Осман уже объявил ему, что берет его к себе на службу:

–  Готовить будешь кушанье для меня, для моих пиров малых...

Охотились на куропаток и фазанов. Вытягивались цепью охотники. Сокольничьи несли соколов. Собаки с громким лаем хоровым гнали дичь. Осман и Михал принимали соколов и пускали на поднявшихся птиц. Набили много куропаток, фазанов и диких гусей. Внезапно собаки подняли волка и выгнали на охотников. Осман в азарте соскочил мгновенно наземь и бросился с обнажённой саблей на зверя. Михал прыгнул следом за султаном, громко крича остальным, чтобы они удержали Османа; однако тот уже добивал огромного волка...

Охотились два дня, затем воротились в дом Михала с богатой добычей. Поотдохнув, сели за трапезу. Снова явились вкусные и хорошо приготовленные кушанья. Осман наслаждался явственно и был весел.

–  Роскошь губит!
– говорил он с улыбкой.
– Эх, до чего же губительна роскошь! Мои предки, бывало, довольствовались варёной кониной да молоком квашеным... А я-то...

Эх, роскошь, роскошь, губительная роскошь...
– И он ел и пил, блестя глазами радостно...

–  Ничто не вечно!
– откликнулся Михал.
– Если роскошь и погубит твою державу и твоих потомков, султан Гази, то сделается подобное не раньше, чем лет через пятьсот! Не страшно!..

–  Кому не страшно?
– Осман изобразил нарочитый гнев.
– Кому? Тебе? А мне, может быть, страшно!..

–  Пять веков - разве мало?

–  Да что ты заладил: пять веков да пять веков! Для меня мало пять веков!

–  Человек не может и двух веков прожить. Даже ты!

–  Но прикинь делу моему ещё хоть пятьсот лет вдобавок!

–  Да мне не жаль! Я тебе и тысячу лет прикину, султан Гази.

–  Но отчего пятьсот? Отчего именно пятьсот? Как пришло тебе такое в голову?