Хлеб и воля

Если бы разделение труда — постоянное разделение, на всю жизнь, а иногда и передающееся даже по наследству от отца к сыну — проповедовали одни только экономисты, то мы бы предоставили им говорить что хотят. Но дело в том, что идеи этих ученых мужей проникают в умы публики и извращают их. Слыша постоянно о разделении труда, о проценте, о ренте, о кредите и т. п. как о давно решенных вопросах, все — в том числе и сами рабочие — начинают рассуждать так же, как и экономисты и преклоняться перед теми же идолами.

Мы видим, например, что многие социалисты, даже те, которые не побоялись напасть на заблуждения буржуазной науки, относятся с уважением к принципу разделения труда. Если вы заговорите с ними о том, как бы следовало обществу организоваться во время революции, они скажут вам, что разделение труда нужно, конечно, сохранить; что если вы делали булавочные головки до революции, то вы будете делать те же головки и после. Правда, вы будете заниматься этим всего пять часов в день, но все–таки всю свою жизнь вы будете делать одни только булавочные головки; другие будут изобретать машины или проекты машин, которые дадут вам возможность удесятерить ваше производство булавочных головок; третьи, наконец, специализируются в высоких сферах литературного, научного и художественного труда. Вы же родились выделывателем булавочных головок, — все равно как Пастер родился прививателем бешенства, и революция оставит обоих вас на ваших теперешних местах: его — в лаборатории, вас — за выделкой булавочных головок.

Вот этот–то принцип, бесконечно вредный для общества и притупляющий для личности, — этот источник целого ряда зол мы и хотим разобрать теперь в некоторых его проявлениях.

Последствия разделения труда известны. В современном обществе мы разделены на два класса: с одной стороны — производители, которые потребляют очень мало и избавлены от труда думать, потому что им нужно работать, и в то же время работают плохо, потому что их мозг бездействует, с другой стороны — потребители, которые производят мало или не производят вовсе ничего, но пользуются привилегией думать за других, и думают; но думают плохо, потому что существует целый мир — мир работников физического труда, — который остается им неизвестным. Работники земледельческого труда не имеют никакого понятия о машине, а те, которые работают у машин, не знают ничего о работах полевых. Идеал капиталистической промышленности — это ребенок, смотрящий за машиной, в которой он ничего не понимает и не должен понимать; а рядом с ним — надсмотрщик, налагающий на него штрафы, если его внимание хоть на минуту ослабеет, а над ними обоими — инженер, который выдумывает машину, за которой человеку останется только подкладывать, подталкивать и смазывать. Земледельческого рабочего стремятся даже совсем уничтожить: идеал капиталистического сельского хозяйства — это работник, нанятый на три месяца и управляющий паровым плугом или молотилкой и отпускаемый, как только он вспахал или обмолотил.

Разделение труда — это значит, что на человека наклеивается на всю жизнь известный ярлык, который делает из него завязчика узелков на фабрике, подталкивателя тачки в таком–то месте штольни, но не имеющего ни малейшего понятия ни о машине в ее целом, ни о данной отрасли промышленности, ни о добыче угля, — человека, который вследствие этого теряет ту самую охоту к труду и ту самую изобретательность, которые создали в начале развития современной промышленности все машины, которыми мы так гордимся [58] .

58

Разделение труда, первое социальное противоречие, возникающее после выхода человечества из <золотого века> первобытного коммунизма, воспринималось в качестве одной из главных причин воспроизводства частной собственности и социально–классового неравенства. Для уничтожения следствий считалось необходимым уничтожить и причины (см.: Маркс К., Энгельс Ф Соч. Т. 20 С. 301, 307; Т 23. С. 498–499, Фурье Ш. Избр. соч. М; Л., 19S3. Т. 3. С. 126–127, 151–156, 166–170; Кабе Э. Путешествие в Икарию. М., 1948. Т. 1. С. 272). Таким образом, К. придерживался традиционного для коммунистических концепций XVIII–XIX веков взгляда на эту проблему. Очевидно, что говорить об уничтожении разделения труда между отдельными работниками бессмысленно, если будет оставаться различие между трудом городским и Деревенским, промышленным и сельскохозяйственным. К. придавал большое значение соединению функций города и деревни (см.: с. 218–220). Тезис о необходимости уничтожения различий между ними подкреплялся не только внутренней логикой идеи коммунизма, но и основывался на определенном отражении конкретной исторической ситуации. Бурный, значительно опережающий темпы развития сельского хозяйства рост промышленного производства в конце XVIII–первой половине XIX века порождал представление об индустриализации, механизации и т. д. как наиболее эффективных средствах решения аграрной проблемы. Структуры, характерные для промышленности, нередко переносились и на представление о форме сельского хозяйства (см. примеч. к с. 212). Только успехи фермерского хозяйства в конце XIХ–начале XX века изменили подход к решению этой проблемы. В то же время представления о необходимости и неизбежности сохранения аутентичности города и деревни и индивидуального крестьянского способа ведения хозяйства встречали серьезное неприятие, ибо <взрывали концепцию> - отодвигали достижение коммунизма на неопределенное время.

То же разделение труда, которое установили между людьми, хотели установить и между народами.

Человечество полагалось разделить, так сказать, на национальные фабрики, имеющие каждая свою особую специальность. Россия, говорили нам, предназначена природой выращивать хлеб; Англия — выделывать бумажные ткани; Бельгия — производить сукна, а Швейцария — поставлять нянек. Затем внутри каждой нации должна произойти новая специализация; Лион будет производить шелк, Овернь — кружева; Париж — различные мелкие вещи; Вознесенск будет делать миткали; Харьков — сукна; а Петербург–чиновников. Если верить экономистам, то такое <разделение труда> должно было открыть человечеству безграничное поле как для производства, так и для потребления, — целую новую эру труда и громаднейшего богатства для всех.

Но все эти обширные надежды рушатся ныне, по мере того как технические знания начинают распространяться повсеместно. Пока Англия одна производила бумажные ткани и обрабатывала в больших размерах металлы, а Париж один производил артистические мелочи и модные вещи — все шло хорошо и о благодеяниях того, что называли разделением труда, можно было говорить, не боясь опровержения.

Но вот начинает нарождаться новое течение, под влиянием которого все образованные нации пытаются завести, каждая у себя, всевозможные отрасли промышленности. Они находят, что им выгоднее производить самим то, что они раньше покупали по очень дорогой цене от других, платя им дань за свое невежество; даже колонии, как Индия, Канада, Австралия, стремятся освободиться от своих метрополий. Наука распространяет повсюду технику всех производств, и люди замечают, что им совсем незачем платить непомерно высокие цены за английское железо, за французский шелк, когда они сами могут производить у себя — в Германии, в России, в Австрии, в Соединенных Штатах — то же железо и те же шелка.

Создать у себя промышленность обрабатывающую, во всевозможных ее отраслях, становится стремлением решительно всех народов. И является вопрос: если разделение труда между различными народами, которое еще недавно выставлялось нам экономическою необходимостью, законом, — исчезает, то не так же ли ложен был закон о необходимости разделения труда, специализации, между отдельными личностями [59] .

ДЕЦЕНТРАЛИЗАЦИЯ ПРОМЫШЛЕННОСТИ [60]

59

Идея децентрализации промышленности ключевая для кропоткинской концепции идеального общественного устройства. Еще в работе <Речи бунтовщика> (1890) он писал, что основой экономической организации коммунистического строя станут отдельные мелкие коммуны, вступающие па основе <соглашения> во взаимовыгодные связи друг с другом (Речи бунтовщика Пб.; М , 1921 С. 116–117) Его точка зрения диаметрально противоположна взглядам Маркса и Энгельса, связывавших переход к коммунизму с развитием крупной промышленности, способной за счет своей концентрации и централизации создать <избыток производства>. Подробно эти проблемы рассматриваются К. в работе <Поля, фабрики и мастерские> и в ее кратком изложении <Труд ручной и умственный> (М., 1919). Отмечая объективный процесс <заметной концентрации фабрик, со всей очевидностью проявившийся во второй половине этого столетия>, он считал, что <эта концентрация не препятствует существованию множества мелких предприятий, средняя величина которых возрастает весьма медленно> (Труд ручной и умственный. С. 173). Это утверждение обосновывалось многочисленными статистическими данными, показывающими, что процесс развития производства на рубеже XIX и XX веков сопровождался бурным ростом мелких и средних предприятий, обусловленным прежде всего экономическими и технологическими выгодами. Говоря об эффективности небольшого промышленного или сельскохозяйственного предприятия, К.. справедливо отмечает в этой работе его экономические и социальные преимущества перед крупным централизованным производством: способность значительно мобильнее перестраиваться в соответствии с изменением общественных потребностей, быстрее реагировать на новейшие достижения науки и техники, легче преодолевать отчуждение процесса производства и продуктов труда от их непосредственных производителей и т.д.

60

Подробнее этот вопрос разобран в книге <Fields, Factories and Workshops>, 1–ое издание в 1900 году. По–русски см. книгу <Поля, фабрики и мастерские> и ее сокращение в брошюре <К чему и как прилагать труд ручной и умственный>. — - прим. Авт.

I

К концу наполеоновских войн Англии почти вполне удалось разорить крупную промышленность, народившуюся во Франции в конце восемнадцатого века. Она стала владычицей морей и не имела серьезных конкурентов. Пользуясь этим положением, чтобы монополизировать обрабатывающую промышленность, и заставляя своих соседей покупать по какой ей угодно было цене товары, производившиеся ею одною, Англия стала накоплять богатства за богатствами и сумела извлечь из своего привилегированного положения и связанных с ним преимуществ большую выгоду.

Но когда буржуазная революция в конце восемнадцатого века уничтожила крепостное право и создала во Франции пролетариат, крупная промышленность, временно приостановленная в своем росте, начала развиваться с новой силой, и уже со второй половины девятнадцатого века Франция перестала зависеть от Англии в отношении продуктов фабричного производства. В настоящее время она в свою очередь сама ведет вывозную торговлю, продавая за границу больше чем на полтора миллиарда товаров, из которых две трети состоят из материй. Число французов, работающих на вывоз или живущих внешнею торговлею, определяется приблизительно в три миллиона.

Таким образом, Франция перестала быть зависимой от Англии и в свою очередь начала стремиться монополизировать некоторые отрасли внешней торговли, как, напр., торговлю шелковыми материями и готовым платьем. Она получила от этого огромную выгоду, но в настоящее время ей уже грозит опасность утратить навсегда эту монополию, подобно тому как Англия теряет монополию производства бумажных тканей и даже бумажной пряжи.

В своем движении по направлению к востоку промышленность развилась затем в Германии. До войны 1870–71 года Германия получала большую часть продуктов крупной промышленности из Англии и из Франции. Теперь дело стоит совершенно иначе: в течение последних пятидесяти лет Германия совершенно преобразовала свою промышленность. Фабрики ее снабжены самыми лучшими машинами и дают самые новые произведения промышленного искусства — манчестерские бумажные ткани и лионские шелка. Тогда как для изобретения и усовершенствования какой–нибудь современной машины в Лионе или в Манчестере потребовалось бы два или три поколения рабочих, Германия берет эту машину уже готовою. Технические школы, приспособленные к потребностям промышленности, доставляют для ее фабрик целую армию знающих рабочих, инженеров–практиков, умеющих работать как руками, так и теоретически. Немецкая промышленность начинает свое развитие с той точки, до которой Манчестер и Лион дошли после пятидесятилетних усилий, опытов и исканий, а потому быстро развивается.

В результате, имея возможность производить то же самое у себя дома, Германия с каждым годом уменьшает свой ввоз товаров из Франции и Англии. Она уже соперничает с ними в вывозе в Азию и Африку и даже более того: на самом парижском и лондонском рынках Близорукие люди могут, конечно, возмущаться Франкфуртским договором, заключенным между Франциею и Германиею после поражения Франции, могут объяснять немецкую конкуренцию маленькой разницей в железнодорожных тарифах или тем, что немец работает <задаром>, — т, е. останавливаться на второстепенных сторонах вопроса; но при этом они упускают из виду великие исторические факты.