Хлеб по водам

— Я боюсь, дорогой… — сказала она. Она не уточнила, чего именно боится. Стрэнд и без того знал. Доктор Принз предупредил его. Даже следуя всем распоряжениям и рекомендациям Принза, он все еще был подвержен внезапным приступам слабости и едва находил в себе силы пройти от дома через лужайку к зданию, где проводились занятия.

— Конечно, — пробормотал он и отодвинулся на другой край. «Это невозможно, — подумал он. — С завтрашнего дня буду спать в другой комнате».

И вот с тех пор, без каких-либо обсуждений, ему стали стелить узенькую старую постель Джимми, что находилась в соседней комнате.

Что ж, размышлял он, сидя за письменным столом у камина. Несмотря на все, то была одна из хороших их ночей.

Он встал, потянулся, подбросил полено в начавший угасать камин. Спать еще не хотелось, и Стрэнд пошел в кухню и налил себе виски с водой.

Потом вернулся со стаканом в гостиную. Над головой послышался топот. Старый деревянный дом нещадно скрипел и постанывал, выдавая все перемещения его обитателей. Стрэнд был уверен: мальчики принимали в ночные часы гостей, что строжайше запрещалось правилами. Но ему вовсе не хотелось выпытывать, что означали эти ночные хождения. Возможно, тайком покуривают сигареты или сидят, передавая из рук в руки бычок с марихуаной. А может, предаются гомосексуальным забавам, попивают спиртное или же, что куда более невинно, слушают музыку. Сознательный и преданный своему делу учитель, подумал он, непременно бы прокрался наверх и застиг мальчишек на месте преступления, а затем наказал бы соответствующим образом. Но что является соответствующим наказанием за такие проступки в наши дни и в наш век?.. Работая в городской школе, он не был обязан знать о том, чем заняты его ученики в свободное время. Что ж, как и во всяком другом деле, следует жить, учитывая равновесие между преимуществами и недостатками. И пока его подопечные не подожгли дом, он готов закрывать глаза на их шалости. Стрэнд не спрашивал других преподавателей, каким образом поддерживают порядок они, и никто из них еще не дал ему по этому поводу ни одного совета. Интересно, подумал он, как бы расценил его поведение учитель из Итона или, скажем, Харроу?.. Ведь там, насколько ему известно, до сих пор используются телесные наказания. Сколько ударов тростью назначил бы такой педагог за курение, употребление алкогольных напитков, болтовню в ночные часы? А за содомию? О нет, за это, насколько ему было известно, там не наказывают. Вали на все четыре стороны и занимайся дальше тем же… Стрэнд усмехнулся. Его собственный сын не намного старше этих мальчишек, что живут сейчас в одном с ним доме. Стрэнд никогда не бил Джимми, ну разве что отчитывал, да и то редко. Если бы Джимми учился в Данбери, Итоне или Харроу, а не в обычной школе, неужели бы он тоже обитал в мире бородатых гитаристов и предавался бы разгулу в обществе миллионеров — рок-звезд, обреченных на раннюю смерть из-за передозировки героина?..

Он поставил виски на стол, уселся, затем после секундного колебания взял ручку и начал писать.

Я размышлял о различиях между старой системой образования в англоязычных странах и тем порядком, а вернее, почти полным отсутствием оного, которого придерживаются сейчас, когда студентам выдаются дипломы за самые поверхностные и непоследовательные знания и навыки. Стоит задуматься о поэтах, философах, государственных деятелях и солдатах, которых выпускала старая британская система, а также ориентированные на церковь колледжи Соединенных Штатов еще с колониальных времен, — и трудно поверить, что и мы делаем для своих детей все от нас зависящее, как делали в свое время наши предки. Мы живем в весьма странные времена, когда либерализм и попустительство в системе образования достигли пика, когда отсутствие дисциплины и полный нравственный распад поразили большинство политических систем мира. Очевидно, эти два явления связаны между собой каким-то образом, но сейчас слишком поздно и я слишком устал, чтобы хотя бы попытаться установить эти связи. Английские школы нашли в своей работе место для эксцентрики; отыщем ли мы место для своих учеников?.. Нормальных, настоящих учеников, философов, поэтов, джентльменов, наконец?.. Ромеро — самый яркий тому пример. Следует ли мне пойти к директору и без обиняков заявить ему, что этот мальчик просто опасен, что он представляет угрозу для всех нас и что его надо отчислить из школы, причем немедленно? Но я прекрасно знаю: никогда и ни за что не сделаю этого. Я поражен этой болезнью, как и Рассел Хейзен, как все мы здесь. И название этой болезни — либеральные предрассудки, которые, что бы ни случилось, заставляют нас с чувством вины или без оного тратить свои силы, знания, добрую волю на образование и даже вооружение наших собственных арабов, собственных феллахов и иранцев. И я никогда не стану обсуждать этого в учительской за чаем. Я самый старый среди преподавателей, так уж получилось, и когда они расспрашивают меня о работе в прежней школе, то делают это с таким видом и таким тоном, точно задают вопросы человеку, проведшему лучшие годы своей жизни в зоне военных действий.

Но в целом все они очень милые люди, и всем им недостает одного качества — амбициозности, которое порой делает человека просто невыносимым.

Уже само это слово, «амбициозность», влечет за собой бесконечные рассуждения. Буквально на прошлой неделе мне позвонил Хейзен — якобы извиниться за то, что пока не может приехать навестить меня, как обещал. В ответ я сказал ему, не совсем, правда, искренне, что все идет замечательно, все в полном порядке. Затем он заявил, что хочет обсудить со мной одну небольшую проблему. Как оказалось, речь шла вовсе не о разводе и не об отношениях с той прелестной дамой из Парижа, как можно было бы предположить, но о Джанелли и Элеонор. И я сказал, что Лесли их навещала и что ей показалось — все у них замечательно. Хейзен же придерживался другого мнения. Он говорил с каким-то издателем, и тот выразил недовольство этими молодыми людьми. Сказал, что оба они слишком амбициозны, готовы перевернуть все с ног на голову, меняют устоявшиеся порядки, благодаря которым газета процветала на протяжении полувека. Они избавляются от старых сотрудников, притаскивают в газету каких-то юных всезнаек с Востока, едва окончивших факультет журналистики, совершенно не желают считаться с мнением старожилов. И Элеонор при этом досталось даже больше, чем Джанелли. «В городе говорят, она водит своего мужа за кольцо, продетое в ноздрю, — так сказал Хейзену этот издатель». И еще он жаловался, что с ним обращаются, точно с какой-то допотопной реликвией прошлого века. «Возможно, он преувеличивает, — добавил Хейзен, — но не помешало бы, если б вы посоветовали им несколько умерить пыл».

Я обещал сделать все, что в моих силах. И не стал говорить ему, что надежд повлиять на Элеонор у меня очень мало. Лучше уж поговорить сначала с Джанелли, попытаться переубедить его. Кроме того, насколько мне известно, они не планируют навещать меня в ближайшее время, а поездка в Джорджию мне просто не по карману.

Уже вешая трубку, я вздохнул. Когда ты молод, без денег как-то легче обходиться. Но необходимость постоянно думать о деньгах на протяжении всей жизни может привести человека в состояние, граничащее с истерикой.

По этому поводу у меня и прежде не было иллюзий. Я знал, что никогда не буду богат, а потому, наверное, никогда не жаждал игрушек и развлечений, сопутствующих богатству. Я никогда не был игроком по натуре, никогда не надеялся на благосклонность фортуны. И выбрал специальность учителя из любви к этой профессии, из-за того, что у учителя больше свободного времени, из-за того, что это позволяет вести пусть скромный, но приличный образ жизни. И по мере продвижения по служебной лестнице пропорционально росла и моя зарплата, позволяющая удовлетворять скромные нужды. С перспективой, что, когда буду вынужден уйти с работы по старости, тяготы, связанные с этим возрастом, поможет скрасить вполне приличная пенсия. Подобно большинству американцев, я не был подготовлен к горькой реальности — постоянно растущей инфляции. Мы, американцы, почему-то наивно полагали, что несчастья, вызванные ею и так больно ударившие по среднему классу в Европе, обойдут нас стороной. Как историку мне следовало бы знать, что против этой болезни нет и не может быть иммунитета. Нет, я разделял всеобщее заблуждение, что, если Америка и не является уже больше, используя военную терминологию, крепостью, прочности ее устройства хватит, чтобы защитить нас от вторжения хотя бы в обозримом времени. Если говорить на более личностном уровне, то я никогда не мог себе представить, что в возрасте пятидесяти лет меня поразит тяжелейший недуг, который заставит изменить весь образ жизни, искать заработок в другом месте и подчиняться совершенно иным правилам.

Если бы я продолжил работать в прежней системе вплоть до достижения пенсионного возраста, эта самая пенсия была бы вполне приличной. И все равно, даже при этом мы вынуждены были бы переехать в более скромную квартиру. И жили бы там, полагаю, вполне пристойно, возможно, чуть лучше, чем просто пристойно, и, пожалуй, могли бы позволить себе навестить при необходимости сына, живущего, скажем, в тысяче миль от нас. Здешняя моя зарплата намного меньше той, что я получал в городе, и даже при том, что за дом мы здесь ничего не платим, если бы понадобилось, допустим, купить новый костюм мне или пальто Лесли, пришлось бы ужаться во всех остальных расходах. Лесли, разумеется, не жалуется, но я бы слукавил перед самим собой, если бы сделал вид, что не замечаю, какое напряженное порой у нее лицо и…

Зазвонил телефон. Стрэнд долго с недоумением смотрел на аппарат. Звонки в такое позднее время пугали, особенно когда Лесли не было рядом. Он позволил телефону испустить еще два долгих гудка, затем поднял трубку, стараясь унять дрожь в руках.

Но то был всего лишь Рассел Хейзен. И голос его звучал успокаивающе нормально.

— Надеюсь, не разбудил вас, Аллен, — сказал он.

— О нет, — ответил Стрэнд. — Сижу в данный момент за столом, пытаюсь сосредоточиться на работе.

— Смотрите, не слишком переутомляйтесь, — заметил Хейзен. — Одного сердечного приступа более чем достаточно.

— Полностью согласен с вами, — сказал Стрэнд. От души, что называется, отлегло. Никаких сообщений о дорожных авариях, кризисах или болезнях.

— Я не мог позвонить раньше: был страшно занят, — сказал Хейзен. — Только что вернулся с конференции. И мне не терпелось поговорить с вами.

— А что произошло, Рассел? — спросил Стрэнд. — Снова говорили со своим другом из Джорджии?

— Нет, он последнее время не звонил, так что, думаю, там все утряслось. Речь идет… — Он на секунду замялся, потом продолжил: — Речь идет обо мне. Так, ничего важного, но, возможно, это затрагивает и вас. — Хейзен издал короткий смешок. Чувствовалось, что он немного смущен. — Помните того нефтяного магната, ну, или если угодно, лоббиста, с которым я встретился за чаем в школе?

— Да, — ответил Стрэнд.

— Так вот, у него возникли неприятности. Его вызвали в Вашингтон, в комитет при сенате, который расследует противозаконное давление на законодателей…

— В газетах об этом ничего.

— Просто в газеты пока не попало. Но один мой друг, занимающий весьма высокое положение, поделился этой информацией.

Стрэнд невольно подумал, что и на сей раз, как всегда, у Хейзена нашелся друг, занимающий высокое положение и желающий оказать ему услугу.

— Короче, дело запахло жареным, — продолжил Хейзен, — и мой знакомый, лоббист, пытается снять с себя вину. У них нет никаких конкретных доказательств. Просто какой-то пьянчужка подслушал разговор на одной из этих чертовых вашингтонских вечеринок. Якобы нефтяной магнат хвастался, что ему удалось убедить некоего сенатора отдать свой голос большой офшорной компании, занимающейся бурением. И что якобы эта компания, интересы которой, кстати, представляет моя фирма, обещала выделить солидную сумму на подкуп этого самого сенатора. И еще он упоминал мое имя. Согласно полученной информации, он заявил комитету, что мы специально договорились встретиться в школе. Кажется, его сын учится в вашем классе… Его фамилия Хитц.