Хлопушин поиск

Стреляли в зеркала, рубили на дрова дорогую мебель, в щепки размолотили клавикорды. Под ногами хрустел фарфор, путались затоптанные грязными ногами разорванные материи и меха. Тяжелые тюки бухарских и персидских ковров изрубили саблями в капусту.

Корысти не было. Было лишь желание разнести вдребезги чужую, враждебную жизнь, чтобы не возродилось, не вернулось ненавистное прошлое. Лишь когда добрались до охотничьих комнат графа – радостно зашумели. Торопливо растаскивали дорогие ружья, пистолеты, кинжалы, рогатины. Это нужно, это понадобится, на остальное – наплевать.

Сбросили с вышки подзорную трубу, вслед за ней отправили вниз прятавшегося там немца-камердинера:

– Колдун!.. Небо трубкой дырявишь!

Заводские работные разгромили контору, вытащили на двор конторские бумаги и книги и подожгли. Плясали хороводом вокруг костра и радостно кричали:

– Горят наши долги!.. Горят наши недоимки!..

– Завод бы не спалили, – забеспокоился Хлопуша.

– Не бойсь! Не тронут. – Жженый светло улыбнулся. – Глянь, они что колодники освобожденные радуются. Сбросили с себя извечные кандалы.

И вдруг ударил себя по лбу.

– Батюшки! А про колодников-то я и забыл. Ребятушки, кто со мной заводских арестантов освобождать?

Хлопуша и Жженый в сопровождении полсотни людей направились на «стегальный двор». Против большой, но древней избы, в которой жили заводские солдаты-инвалиды, посередине широкого двора был врыт в землю невысокий и толстый столб. К нему привязывали для порки провинившихся работных. Столб этот на высоте человеческой спины был покрыт зловещими ржавыми пятнами – запекшейся кровью.

В дальнем конце двора темнела «камора» – заводская тюрьма, большая почерневшая от древности землянка, с толстым потолком из бревен. Камнями сбили с дверей «каморы» пудовые замки. Остановились на краю глубокой ямы. Снизу несло пронзительной сыростью и тухлой вонью.

– Сибирным острогам не удаст, – хмуро усмехнувшись, сказал Хлопуша и покачал головой.

– В медвежьей берлоге веселее, – согласился Жженый.

Они спустились вниз по земляным стертым ступеням. Внизу было темно и мозгло, как в могиле. Ни одна щель не пропускала сюда ни луча дневного света, ни глотка свежего воздуха.

– Выходи, кто жив остался, – крикнул Хлопуша.

На сыром, загаженном нечистотами земляном полу кто-то завозился, вздохнул, но тотчас же все стихло. Лишь когда спустились вниз люди с факелами, с полу поднялись пятеро заключенных.

Двое из них были старики-засыпки, вместе с Жженым подававшие управителю жалобу. Они качались на подгибающихся ногах, как пьяные, и часто моргали слезящимися, отвыкшими от света глазами. Трое других были рудокопы, за отказ работать в руднике предназначенные к отправке на каторгу. Головы их были наполовину обриты «в посрамление и стыд». Все пятеро были закованы в «смыги», деревянные кандалы: левая нога была скована с правой рукой, а правая нога – с левой рукой.

Разглядев наконец красный Хлопушин чекмень и думая, что это сам Пугачев, заключенные упали ему в ноги:

– Батюшка-государь ты наш!.. За свободу спасибо!..

– Встаньте, ребятушки. Не государь я, а только слуга его верный, такой же холоп, как и вы, – ласково сказал Хлопуша, затем приказал: – Колодки с них немедля сбить! Одежу выдать какую получше, накормить и напоить.

Когда отошли от «каморы», у Жженого вырвалось горячо:

– Эх, приказчика бы отыскать. Я бы с ним за всех рассчитался!

– Нашли уж, – откликнулся Чумак. – В церкви под престолом прятался.

– Судить его и всех остальных будем всем миром, – сказал строго Хлопуша. – Прикажи, Чумак, чтобы всех виновных перед царем-батюшкой согнали на литейный двор. Там и будет суд.

На шихтплаце, около домны, поставили для Хлопуши раззолоченное штофное кресло, то самое, в котором нежился когда-то у печки ротмистр Повидла. За спиной Хлопуши встали его есаулы – Жженый, Чумак, башкирин Шакир. Невдалеке от кресла поставили плаху – сосновый обрубок с воткнутым в него большим топором. Около плахи приводили к присяге новому царю Петру III.

Заводской поп с широким, красно-лиловым от пьянства лицом, с прилизанными квасом волосами, в засаленном на брюхе подряснике и в лаптях, с перепугу держал в руках икону вниз головой. Работные, не замечая этого, кланялись Хлопуше, крестились, крепко прижимая пальцы ко лбу, и целовали перевернутую икону. В этом и заключалась присяга.

В очереди присягающих стояли заводские солдаты-инвалиды и верхнеяицкие гусары с распущенными по плечам пудреными волосами, в знак согласия стричься в казаки. Они сами пилили друг другу косы тесаками, хохоча и зубоскаля.

Лишь один старик капрал не распустил волос и, по-видимому, не желал присягать. Он стоял угрюмый и злой в стороне, а белая пудренная мукой косичка его нелепо торчала из-под надвинутой на лоб меховой шапки-ушанки.

– С него и начнем, – Хлопуша указал на капрала. – Эй, служба, подь-ка сюда поближе!

Капрал, с пробитою стрелой рукой на перевязи, подошел и встал против кресла, вытянувшись по-военному.

– Здорово, старый знакомец! – насмешливо поздоровался Хлопуша. – Ай не узнаешь?

– Не могу признать! – хрипло, но четко, словно рапортуя, ответил капрал.

– А помнишь, на тракту караванного приказчика с Источенского завода? Помнишь, когда ты мертвяков из Чердыни вез?

Капрал ответил покорно:

– Что ж, что мертвяков. Прикажут, и мертвяков повезешь. Солдат должен выполнять приказ начальства столь быстро и столь точно, сколь можно, – назидательно закончил он.

– Слышу это от тебя не впервой. А как ты смел, смерд, стрелять из пушки по цареву войску? Как ты смел противиться воле его царского величества?

– Поступил по воинскому артикулу! – твердо ответил капрал. – Без приказа начальства не имел права объявить капитуляцию. Душой к вам лепился, а по воинскому артикулу открыл пальбу.

– Нечистый тебя разберет! Несешь и с Дона, и с моря, – раздраженно буркнул Хлопуша.

Он долго и внимательно разглядывал капрала. Цыганские его глаза ощупывали старика с ног до головы. Капрал стаял спокойный, чуть грустный – каблуки вместе, носки врозь.

– Я тебя, старого хрыча, обучу воинскому артикулу! – крикнул вдруг Хлопуша, крепко стукнув ладонями по подлокотникам кресла, и вскочил. – Ложи голову на плаху. Ложи счас же.