Хлопушин поиск

Семен Хват испуганно отшатнулся.

– Чей указ? А ты сам-то его видал?

– Видел я его, провора. Чей указ? За подписанием амператора Петра Федоровича собственной руки. Указ тот велит крестьянам под заводами не быть, работным людям тоже, а работать только по вольному найму.

– Чего голову морочишь? – враждебно зашептал мужичонка. – Вона какой ты заслух пущаешь. Нам, дуракам, ум мутишь. Какой Петр Федорович? У нас сейчас царица, Катерина. А царь Петр Федорович умер...

– Жив! Жив царь Петр, мужицкий царь, надежа крестьянская! – тихо, но горячо сказал человек в накомарнике и снова обнял Семена за плечи. – Слушай, говорю, и для нас солнце взошло.

У казаков, на Яике, царь Петр спасался. А сейчас казацкая беднота, по его царскому приказанию, против старшинской стороны, против казаков-богатеев и петербургских генералов бунт подняла. К казакам орда пристала: башкирцы, калмыки, киргизы. Работные заводские люди тоже. Недалече отсюда Златоустовский и Саткинский купца Лугинина заводы взбунтовались. Власть по народному выбору поставили. Мир закачался, провора! Тряхнем теперь бар, помещиков да заводчиков-кровососов! Хватит, попановали.

– Мир, говоришь, закачался? – сдавленно прохрипел Хват и положил руку на топорище, затертое до лоска. – В топоры их, иродов! Топор на шест насажу, вот тебе и секира будет!

– О чем разговор ведете? – послышался сзади строгий голос.

Оба испуганно обернулись. Около телеги стоял старый капрал, сопровождавший обоз. Он смотрел сурово и подозрительно.

– О том разговор, – нашелся человек в накомарнике, – зачем мертвяков с собой волокете? Земле предать их надо. Не след над покойниками измываться. Иль живых не хватает?

Капрал важно разгладил седые прокуренные усы.

– Воинского артикула не знаешь, парень. Солдат должен выполнять приказ начальников столь скоро и столь точно, сколь можно. Сдали мне людей по счету, по счету и я их управителю заводскому сдам. А живые они или мертвые, меня не касаемо.

Человек в накомарнике засмеялся. Смех его был спокойный и невеселый.

– А на что твоему управителю тухлое мясо? Собак кормить?

– Попридержи язык, парень! – прикрикнул капрал и вдруг схватил незнакомца за рукав. – А ты кто такой? Знаешь, что за такие слова бывает? Солдат крикну! В колодки забью!

Человек в накомарнике спокойно отстранил капрала.

– Отзынь, служба. Не пугай. Мало ли что с перепугу стрястись может. Медведь покрепче меня, и с тем с испугу-то знаешь, что бывает? А есть я караванный приказчик с Источенского завода. Ездил на Белую барки смотреть. Еще чего знать хочешь, провора?

– Чего на тракту делаешь? Разбойным делом промышляешь? Ась?

– Дурак ты, служба, хоть усы у тебя и сивые. На попас остановился, коня подкормить.

– А чего морду под сеткой скрыл?

– Известно чего. Комар жигает. Да ты чего прилип ко мне как банный лист?

– Ну, то-то! – капрал хлопнул собеседника по плечу. – А ты не серчай, парень. Ноне с народом ухо востро держать надо. Время бунташное.

Человек в накомарнике кинул на капрала сметливый и хитрый взгляд.

– Бунташное, говоришь, время? А разве чего слышал, господин капрал?

Капрал замялся и нестрого погрозил пальцем.

– Не проведешь, парень. С алтыном под полтину подъехать хочешь? Те слухи не для твоих ушей.

– Верно, служба, помолчи! А то и тебя батогами спрыснут, не посмотрят на мундир... А мы тоже не святый боже. Без тебя узнаем, что нам надобно.

Незнакомец круто повернулся и зашагал к ручью. Старый капрал долго смотрел ему вслед.

У ручья было пусто и тихо. По-прежнему шептались березы, ныли комары, да сытно фыркал где-то пасущийся жеребец. Берега ручья были истоптаны, вода бежала мутная, грязная, не было видно золотистого песчаного дна. Человек в накомарнике покачал головой и запел:

Черный ворон воду пил,

Воду пил. Он испил, возмутил,

Возмутил...

Потом вдруг оборвал песню и ласково посвистал. Жеребец всхрапнул, зашумел, продираясь сквозь кусты, и как вкопанный остановился около хозяина. Ловко прыгнув в седло, человек в накомарнике снова спустился на тракт. Медленно, шагом ехал вдоль обоза, кого-то отыскивая взглядом. Тихо, про себя, напевал:

Возмутивши улетел,

Улетел.

На лету речь говорил,

Говорил...

Около телеги с мертвецами натянул повод. По-прежнему горела свеча в головах покойников. На веки их кто-то положил медные гроши. Под телегой, укрываясь от солнца, лежал на разостланном армяке Семен Хват. Он не спал. Тоскливыми, страдающими глазами глядел в глубь леса, подступившего к тракту.

– Дядя Семен, провора, слушай-ко, – тихо окликнул его всадник. И когда Семен выглянул из-под телеги, сказал повелительно: – Слова мои запомни и мужикам передай. А еще... сигнала от меня ждите. По государеву кличу поднимемся! Слышишь?

– Слышу, – несмело ответил Хват. – А кто ты, дядя? Скажи. Ведь не приказчик ты с завода?

Человек в накомарнике помолчал, разбирая поводья и поигрывая казацкой нагайкой, потом негромко хохотнул:

– Я, брат, из тех ворот, откуда весь народ. Никакой я не приказчик. А кто, время придет – узнаешь... Эх, будет время, за все посчитаемся!

Он крепко ударил коня нагайкой и быстро поскакал прочь.

КОНТОРА

Приказчик Агапыч глядел то в маленькое слюдяное окошко конторы, то на управителя Карла Карлыча. Но чаще в окошко, так как в управителе его все раздражало: и розовое полное лицо, тщательно выбритое и припудренное, и аккуратно завитые букли парика, и добротность сукна управительского кафтана.

«Ишь, чертов немец, – думал Агапыч, – все еще питерских привычек забыть не может: каждый день морду скоблит да парики завивает. Погоди! Поживешь с нами в тайге годок-другой, обрастешь, что медведь, как и мы».

Но Агапыч не очень-то похож был на косматого медведя. Запашной с косым воротом кафтан его из тонкого синего сукна, штаны плисовые, красная рубаха из московского канауса, а жилетка бархатная. И все же мутно в глазах делается от зависти, когда смотрит приказчик на управительский короткополый кафтан да штаны до колен, чулки и туфли с пряжками. Догадалась бы берг-коллегия дать ему хоть завалящий какой-нибудь чин, и он бы так вырядился, и кружева на шею нацепил бы, и парик бы надел. Уже есть у него паричок из крашеной, правда, кудели, но с буклями и косой, все как полагается. Оденься вот так-то, и сразу видно, что не серый мужик, а господин чиновник. Да нет, не даст берг-коллегия чин, а стало быть и дворянство пермскому мещанину, как ни старайся, как ни усердствуй на работе. Несбыточное мечтание! А хотелось бы, ох, хотелось!

В конторе тихо, скрипит лишь перо в руках Карла Карлыча, да шуршит бумагой под шкафом мышь. Агапычу нудно. Тоска и обида сердце давят. Он крякает, вздыхает, даже рыгает, загораживая рот рукою, а потом, чтобы отогнать тоску, закрывает глаза и читает молитвы.

Но вот управитель громко вздохнул, положил перо и начал посыпать написанное песком. Агапыч открыл один глаз и, продолжая молиться, выжидательно посмотрел на управителя.

– Чего шепчешь, сударь, – насмешливо спросил управитель, – молишься или ругаешься?