Хмель

Дарьюшка долго стояла у окна. Багровое пятно залило ей всю грудь, но она не заметила этого зловещего закатного пламени.

– Ушел твой прапор? – вкатилась Аинна в нарядном платье, счастливая, сияющая, как новый золотой. – Пришел твой муж – «расщепай меня на лучину».

Дарьюшка ойкнула и чуть не упала от такой присказки.

– Что так испугалась? Какая ты чудная, ей-богу! Да ты живи, живи, подружка. Как бы я хотела, чтобы ты встряхнулась и поехала бы с нами в Москву, в Петроград, в центр революции! Это было бы восхитительно! Пойдем же скорее – надо гостей приглашать к столу. Явился архиерей. Терпеть его не могу. И что нашла в этом цыгане мама – не представляю. – И потащила Дарьюшку за руку.

IX

Надолго, на всю жизнь Тимофей запомнил красное на белом.

Это было нечто неизбежное, столь же неотвратимое, как рок, зреющее именно сейчас, с первых дней революции, в недрах народа по всей Руси великой. И это Красное и Белое он увидел на груди Дарьюшки и содрогнулся, может, потому, что все время думал о гражданской войне, когда рабочий класс стеной поднимется за свободу и социализм.

И вот – Дарьюшка. Ждал ли он такого «непротивления злу насилием» от милой Дарьюшки? Нет, тут не просто религиозные искания Дарьюшки, тут нечто другое, потаенное. Неспроста чопорная Аинна, встречаясь с ним, суживала ноздри, как бы принюхиваясь: не пахнет ли от прапорщика солдатскими портянками. Это они, Юсковы, запутали Дарьюшку, опеленали ложью, оговорили Тимофея, выставив перед нею неотесанного болвана, рубаку жестокого, как сама смерть.

Он остановился на тротуаре, пораженный редким закатом. Огненно-красный круг медленно, но упорно врезался в макушку Черной сопки, похожей на Везувий. В ту самую Черную сопку, где Тимофей провел маевку с деповскими рабочими в двенадцатом году и они говорили тогда о расстреле рабочих на прииске Бодайбо и поклялись, что настанет время – отомстят за кровь своих братьев.

На фоне огненно-раскаленной сковороды резко отпечатались силуэты хвойных деревьев. Небо над Черной сопкой охватило языкастое пламя и лилось на город. Люди двигались в пламени странного пожарища, спешили; некоторые читали воззвания на заборах, не обращая внимания на причуды мартовского солнца.

Тимофей шел к вокзалу с маршевой частью и все ждал – не встретит ли Дарьюшку. Видел, как Арзур Палло подъехал с Аинной и красавица Евгения Сергеевна беспрестанно прикладывала платочек к глазам. Был на перроне и полковник Толстов.

Он подозвал Тимофея и запросто протянул руку.

– Без чинопочитания, друг мой, – сказал полковник и тут же сообщил: – Могу вас порадовать. Воля покойного генерала Лопарева исполнена. Я настоял перед генералом Коченгиным о присвоении вам воинского звания штабс-капитана.

Это было сказано торжественно, и Тимофей невольно вытянулся.

– Служу отечеству, господин полковник!

– Браво, браво капитану! – захлопала в ладоши Евгения Сергеевна, а за нею и все, кто провожал Арзура Палло и его жену.

Толстое взглянул на часы.

– Я не мог вам сообщить это раньше. Были некоторые осложнения с подписанием приказа. Теперь он подписан, и вы получите его по прибытии во Псков. Там формируется новая Сибирская стрелковая дивизия. Надеюсь и верю, капитан, что вы будете таким же бесстрашным офицером, каким были солдатом.

И опять Тимофей вскинул руку к козырьку.

– Служу отечеству!

Евгения Сергеевна, не гася милой улыбки, заметила:

– Наше отечество и наша революция в опасности, милый капитан. И мы все молимся, чтобы вам, нашим защитникам, бог послал победу над Германией.

Да, они, конечно, молились. Молились о том, чтобы миллионы Боровиковых поскорее бы захлебнулись собственной кровью в окопах великой бойни.

Тимофей ничего не ответил на это. Он ничего не мог сказать. Да и нечего было говорить…

ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ

I

Судьбы!..

Кому ведомо в истоке жизни, какая его ждет судьба? Злодейка или добрая покровительница? Что ему на роду написано пережить; на каком ухабе споткнуться и сломать себе голову?

Михайла Михайлович встревожен: ячейки в неводе судьбы перебирает Не те, какие судьба навяжет завтра, а что давно минули, и сами ячейки в памяти истлели – рвутся.

Давно ли был молодым – в силе, в хитрости, и думалось: не изжить века, я все могу, танцы заказывать буду я, музыка – моя и танцоры – мои. И все шло ладно. Капни тал плыл к капиталу, как тина к берегу; капитал множился а сила, здоровье – не привяжи кобылу за хвост! – таяли, на убыль шли, как лед под вешним солнцем.

Самое паскудное – женитьба на нищей княгинюшке Евгении Толстовой, племяннице князя Львова, нынешнего министра во Временном. Пакостная, греховная женитьба. Опеленала развратница Михайлу – рассудок потерял; голым телом блудницы питался – лобызал в непотребные места, и не задарма – золото плыло из сейфов. За месяц спустил более ста тысяч и тут спохватился – пригоршнями полезли волосы. И пошло! Скрутила блудница, связала у алтаря и под ноги себе положила – таковский дурак! Ох-хо-хо!..

Настало время крутое, густо замешанное событиями; свалился дурак Николашка – вся Русь вздыбилась революцией, беда! За горизонтом текучей жизни маячат тени на Сибирском кандальном тракте: покойный батюшка Михайла Данилыч тихий да кроткий, а брыластого борова, Кали-страта, упокоил-таки булавой в лоб; хвально то, хвально! Еще топчет землю матушка Ефимия Аввакумовна, а он, единственный живой сын, лысый, немощный, всеми четырьмя лапами в капкане у блудницы.

Ох-хо-хо!

Есть же сыновья – подполковник Владимир (дурак дураком); Николенька, а што они? Ни звука, ни бряка. Пустота.

Вот еще революция. Бурлит, пенится, развращает и без того ленивых; механический завод бастует, на приисках – колобродь, комитеты, Советы, чтоб им провалиться в тартарары. Долго ли? Што они там и думают, министры Временного?

Ночь…

Тихая, мартовская, покойная будто, а душа не на месте.

Горит люстра, свисающая с лепного потолка, на хрустальных подвесках, и на ореховом столе лампа под стеклянным зеленым абажуром. Михайла Михайлович не терпит темноты. Сын Владимир с разбойником-мексиканцем и с нагульной Аинной прихватив с собою Серого американского черта – мистера Четтерсворта, – укатили в Петроград. Пусть себе катят хоть в преисподнюю. Михайла Михайлович наотрез отказался провожать: больной, мол, с постели не подымается.

На другой день, перед обедом, как того не ждал Михайла Михайлович, супруга Евгения явилась к нему в кабинет.

Михайла ополчился на лысого слугу Ионыча. Как смел ввести в кабинет ехидну, блудницу, отторгнутую им от груди своей? Или запамятовал приказ: нога блудницы не должна переступать порог кабинета – единственного пристанища Михайлы Михайловича в большом доме, – где он чувствовал себя в безопасности.

– Доколе же доколе терпеть скверну?! – гремел Михайла Михайлович. – Настало время, Евгения, уплатить по векселю, который ты подписала у алтаря. А есть ли у тебя капитал, э, которым, э-э, ты можешь погасить вексель?

Евгения Сергеевна слушала, слушала, источая слезы, а потом схватилась за грудь: «Сердце, сердце!» Это у нее-то сердце? Враки. У ехидны нет сердца и не бывало. Есть только хитрость. Ущемили хитрость – жалуется на сердце: пожалей, мол, колпак, а я тебя потом ухожу – ноги в гробу протянешь…

– Дайте капель! Капель! Боже!.. – стенала Евгения Сергеевна.

Ионыч хотел было подать капли со стола хозяина возле его одинокой старческой кровати за шелковой занавеской.

– Не сметь! – притопнул Михайла Михайлович. – Или ты не видишь маневра лисицы, э? Старый дурак. Пусть госпожа сама себе накапает лекарства, а мы подождем; дальнейший спектакль смотреть будем.