Ход кротом

— Так, пытаюсь примазаться к великим, — на этих словах Корабельщик попытался изобразить смущение, но вышло у него, как у всякого начинающего лжеца, не очень.

— Скажите, вы через эту машинку тоже можете разговаривать?

— Вообще могу, но Еж и сам справляется.

— Постойте, так он…

— Полусвободный интеллект. Как бы вам объяснить… Считайте его механической собакой.

— Я не собака, я еж, — вставила машинка и снова обиженно заворчала. Вот в ее интонациях Сталин уже не сомневался.

— Это вы его сделали?

— Еж, подготовка к выходу на берег, двадцать минут, сопроводишь гостя.

Сталин бы поклялся, что механический танк укатился с немеханической радостью. Дождавшись его отбытия, Корабельщик с нарочитой театральностью закрыл дверь и чуть ли не прошептал:

— Его происхождение покамест останется секретом. Скажу одно: товарищ Сталин, если вам когда-либо придется захватывать линкоры… Не открывайте двери холодильника. Мало ли, что оттуда вылезет.

— Ладно, ладно. Вы пошутили, я тоже посмеялся. Каков наш план?

— Погуляете по городу до вечера, попадете в объективы нескольким заклятым друзьям, что вызовет неизбежную панику и недоверие: вы же мертвы, ваше тело захоронено в мемориале, возведенном на месте взрыва. За ночь знакомый летчик доставит вас в Тарнобжег, а оттуда поездом, с возвращаемой из Франции армией. Пойдемте…

Через незамеченную ранее дверь человек и Корабельщик вышли в лифт, опустились на несколько этажей и подошли к борту, возносящемуся над причалом еще этажа на полтора, если не два.

— Глубины приличные, можно встать прямо к пирсу, что я и сделал…

Сталин подумал, что Корабельщик явно рисуется морскими словечками, но тут же и забыл об этом. По набережной Фиуме, в сторону большого здания с белыми скульптурами на желтом фасаде, шли два увлеченых беседой русских в гражданских серых костюмах. Совершенно точно русских, потому что писателя Горького Сталин узнал. Спутник его рассказывал, активно помогая себе руками:

— … Алексей Максимович, двадцать лет я не видел вас. Не знаю, как это вышло. Когда вы были в России, я был за границей, потом — с начала войны — жил в провинции.

Ответ Горького не долетел, а второй человек голос понижать и не пытался:

— … В книжках для маленьких мы избегаем «сюсюканья» — подлаживания к детям. Нет ничего лучше народных детских прибауток, песенок, считалок, скороговорок-тараторок, дразнилок. Очень важно достигнуть в детской книжке четкости народной пословицы. Как говорит художник Лебедев: «Текст книжки дети должны запомнить, картинки вырезать — вот почетная и естественная смерть хорошей детской книжки.»

— Самуил Маршак, — сказал тихонько моряк. — А второго вы же узнали?

Сталин молча кивнул. Маршак, отчаянно завертев головой, всплеснул руками:

— … Очень мешает нам в работе отношение педагогов. Почти всегда они оценивают произведение только со стороны темы: что автор хотел сказать? Выдают похвальные отзывы явно бездарным произведениям и порицают книжки талантливые, но не подходящие под их рубрики. Прежде всего они боятся сказочности и антропоморфизма. По их мнению, всякая фантастика внушает суеверие. Напрасно в спорах мы указывали, что любой поэтический образ грешит антропоморфизмом — оживлением, очеловечиванием всего окружающего…

Сталин прервался и поглядел на подъехавшего робота. Потом на Корабельщика.

Потом на металл под ногами, слева, справа, сверху.

По сути, Алый Линкор — это не Корабельщик. Он же сам сказал: аватар. Устройство. Принадлежность. А линкор, по существу, эта вот глыба металла вокруг.

— Оживлением, очеловечиванием всего окружающего, — пробормотал Сталин.

Горький и Маршак отошли уже порядочно. Маршак все так же азартно доказывал:

— … Война? Но что, после войны детей не станет, и читать им ничего не надо? Вот, нам принесли интересную книгу. Автор — Гудим, слесарь «Красного Арсенала». С необычайной эпической полнотой, простым и торжественным стилем повествует он о своем отце, хозяине, товарищах по мастерской; все они так хорошо у него разговаривают, курят, пляшут. Местами очень трогательно, местами неуклюже и даже нелепо. Думаю, что эту вещь надо печатать без поправок, но с предисловием.

Еще несколько раз махнув руками, Маршак вдруг остановился и взял собеседника за пуговицу:

— Поймите, будь автор помоложе, следовало бы воздержаться от печатанья первой его книжки и ждать от него других вещей, более чистых в работе и зрелых психологически. Но ведь ему около сорока лет, и он почти неграмотен. Оттолкнем его, и лишимся не просто неумелого словонанизывателя, пропадет любопытный срез эпохи!

Горький аккуратно убрал руку собеседника с пуговицы и, верно, что-то сказал в ответ, но ветер стер и это, уступив только возбужденному восклицанию Маршака:

— … Чтобы весь текст, все слова и обороты Гудима были понятны ребенку? Но это путь к зализанности и приглаженности, к вытравлению личности писателя из произведения. Надо же детям откуда-то узнавать новые слова и новый, непривычный склад речи. То же требование часто лишает рисунок личности художника…

Наконец, спорящие писатели повернули за угол трехкупольной громады, и до мостика донесло последний аккорд:

— … Пусть люди с юности приучаются к тому, что художественные образы не летят сами, как гоголевские галушки, в рот, а иногда требуют от читателя сосредоточенного внимания и активности!

— Получается, — медленно проговорил Сталин, вертя в руках пустую трубку, — получается, мы ведем войну и строим коммунизм… В конечном итоге для того, чтобы два русских писателя на итальянской набережной могли спорить о понимании детьми рассказов слесаря Гудима с «Красного Арсенала»?

И Корабельщик ответил без малейшего признака насмешки:

— Поверьте, для войны это еще не самая плохая причина.

— Товарищ… Алый Линкор… — Сталин даже подчеркнул, что адресуется не к аватару, отвернувшись лицом к громадной носовой надстройке. — Все человеческое вам рано или поздно сделается скучным. Допустим, вы найдете себе занятие на тысячу лет. Я не представляю себе, какое, но вы-то представляете. Звезды зажигать, например. В конце-то концов, если звезды зажигают, стало быть, и это кому-нибудь нужно! Только рано или поздно наскучит и оно, рано или поздно наскучит все, вы понимаете? Все!

— Не знаю, — с тщательно наведенной беспечностью отозвался из-за спины Корабельщик. — Проживу с тысячу лет, а там и погляжу.

Сталин развернулся обратно к фигуре моряка, отстранил возражение мягким движением трубки:

— Эволюция не создает безупречного, и на бессмертном эволюция останавливается. Если нет смены поколений, нет и перемены в наследственном аппарате. Я читал и Дарвина, и Генделя, и переданные вами же материалы… Не все, разумеется. Но что-то понял. И вот что я хочу спросить…