Хохочущие куклы (сборник)

(Вот так мамочка – догадалась, закрыла ее от бака с котами! Она любит мамочку даже больше, чем бабушку Дашу. А завтра можно сходить в цирк или кукольный театр. Купить маме мороженое.)

Настя не экономила, хотя зарабатывала немного. От бывшего мужа приходили алименты, иногда он переводил небольшие суммы просто так. У Дарьи Васильевны какая-никакая, а пенсия. Пребывание ее в лечебницах тоже оплачивал Константин – для Насти это были деньги ирреальные. С Константином поддерживали приятельские, ровные отношения. Почти не виделись. Во время редких встреч девочка называла его Костей, мать ее не переубеждала. Ни дочкой, ни экс-супругой Константин особо не интересовался. У него вечно по горло работы. Имелась другая семья, где успели родиться два ребенка; новая жена – ревнивая и нервная особа. Зато, говорят, очень красивая. И не поправилась после родов. Не до того ему, в общем.

В неврологических диспансерах Настя с дочкой регулярно проведывали бабушку Дашу. Та гордилась вниманием родственников – ни к кому не приходили чаще. Инициатором визитов всегда была младшая – Настя ненавидела больницы. А девочке лечебницы пришлись по вкусу, она находила, что в них даже интереснее, чем в цирке. В цирке ведь только притворяются.

Летом они с вечера соберут вещи, на рассвете доберутся до вокзала, где пахнет водкой, туалетом и мазутом. Сядут в поезд, достанут лимонад в бутылке. К ним подсядет сухая старушка интеллигентного вида – каблуки, строго поджатые губки в красной помаде, плащик, из-под которого выглядывает широкая красная юбка. («Мне нужно тоже носить что-то кроме джинсов, если в наше время старухи одеваются так», – подумает мимоходом Настя, без чувства, зная, что ничего менять не будет.) С надрывным выдохом поезд тронется. Заскользят за стеклом деревья, поля… бетонные стены, заводы… опять деревья. Солнце в окне будет подпрыгивать все выше, на него получается смотреть только через радужные ресницы.

– Не хочу на море, – бурчит девочка, расковыривая дырку в обивке купе.

– Тебе обязательно понравится, – убеждает Настя. – Там можно купаться, плавать, нырять. Загорать. Там так хорошо. Люди лежат на солнце.

– Я и так могу нырять. В кафельный пол, я же рыба.

Мышцы Настиного лица напрягаются, она косится на попутчицу. А та задумчиво смотрит прямо на них. «Сейчас начнет советы давать, – думает Настя. – Ну и плевать». Кусая губы, сдерживая злость, спрашивает у дочери:

– Ну откуда ты взяла этот бред?!

– Оттуда же, где ты взяла, что ты человек, – такой ответ.

– Я знаю… Мне с детства говорили, я сама понимаю… я смотрела на других существ – похожих на меня и не похожих; я сравнивала, анализировала и убеждалась, что я – человек…

– Именно таким способом я узнала, что я – рыба, – равнодушно возражает девочка и замолкает, думая уже, очевидно, о другом. Смотрит в окно. Стучат колеса. Их подбрасывает на стрелках. Худая старушка отворачивается, стелет себе постель, укладывается с кряхтеньем.

Настя наливает в стакан лимонад. Вдруг ее осеняет, и она говорит:

– А рыбы не знают, что они рыбы. Никогда не знали и не знают. Только люди знают, что они – люди. Или что-то другое. Только люди могут знать, что они – рыбы.

Отвернувшись к стене, девочка начинает плакать. Беззвучно, не по-детски. Без демонстрации, не для Насти, внутри себя. Настя теряется. Она не ожидала такой простой победы. Она шепчет:

– Не надо, малюська, ты что?

Девочка, покрасневшая от слез, все-таки ребенок, – протянула ей руки. Настя усадила дочь на колени, обняла, укрыла, спрятала обратно ее, рыбу. Качала, как совсем маленькую, грудную, нашептывала, напевала. У самой глаза полнились слезами. Дочка хваталась за ее шею, случайно затягивая пальцами волосы, тыкалась мокрым носом в плечо, всхлипывала. Может, когда-нибудь, после смерти Насти, девочка и простит ей эту догадку.

Эпилог

Доцент брел по берегу, овеваемый приятными воспоминаниями. Когда-то он уже был здесь, у моря. Тогда оно представлялось огромным заводом, производящим… Что? Он не разобрался. В тот период жизни он весь был в учебе, и окружающее представлялось через призму изучаемого: трубами, бассейнами, механизмами. Ему много что казалось, однако теперь он трезв разумом. На экзаменах он сидит за преподавательским столом и знает, как всё просто. В небе по-прежнему вьются птицы – чайки, вороны. Кричат младенческими голосами. Голова его блаженно пуста. Родители подарили ему эту путевку, полагая, что он нуждается в отдыхе после напряженного года. Столько публикаций, одна за рубежом. Они очень рады за него. Что он удачно защитился, что не женился раньше времени. Пока живет с ними. Мама по-прежнему жарит ему любимые котлеты. Родители ценят его. Наташа любит.

Доцент вспоминает всех, кого любил, вспоминает о пребывании здесь и тревожится – неужели Анастасию? Но это легкая тревога, приятная. Ее муж всегда был спокоен, обстоятелен, уверен, и за уверенностью скрывалась некоторая вальяжность. Теперь сам доцент таков. Щеки его выбриты гладко, и кожа чиста. Движения уверенны. Он стал последовательным. Возможно, не признаваясь себе, он хочет следовать путем Константина. Догнать его. Стать им. Знания. Уверенность. Деньги. Но сильно желать он не может. Он слишком верит в себя, чтобы следовать за кем бы то ни было. Чтобы стать Константином. Он так думает. Он не удивляется и не замечает, как быстро приближается к цели.

Гости Норы

После рабочего дня

Такой день, когда бросающие курить покупают новую пачку, воздерживающиеся алкоголики отвинчивают крышечку на бутылке, догадываясь: какие еще будущие радости, для чего хранить себя. Такой день, когда срываются все: кто бросает играть, кто отключается от Интернета, кто прекращает думать. И не то чтобы плохой день, ничего особенного. Утром кофе лился на стол вместо чашки – как обычно, правда. День, сгорбившись у компьютера; мешанина из разговоров за спиной отвлекала, не сделал и половины из того, что собирался, ничего страшного, ничего особенного… Задержался на работе, вот только весь вечер разговаривал по скайпу с совершенно случайным человеком, на случайные темы. Возвращаться домой не хотелось. Он устал – от бессмысленного разговора сильнее, чем от работы…

Когда Николай спустился с крыльца старого тяжелого здания, в котором располагался их филиал, было уже темно. Долго вытаскивал сигарету, застрявшую в пачке. Нет, бросить курить он не пытался еще никогда. Он пытался бросить женщину. Хотя для него это выглядело иначе: он не любил обижать женщин, даже если заставляли обстоятельства, и бросал он не женщину, а некий мир, и проблема была не в женщине… Гнал мысль о том, что проблема, страшная своей неопределенностью, растет в нем самом, но именно эта тревожная мысль помогла ему продержаться несколько недель. Почти отвыкнуть.

Улица вела вниз, к струящимся светом универмагам и кафе, в одном из которых он собирался поужинать пиццей или суши. В супермаркете купить колбасы и майонеза на завтрак – мама не заходила к нему с прошлой пятницы, и холодильник был пуст. Не забыть о хлебе. Потом десять минут на трамвае либо полчаса пешком. Он ведь настоящий счастливчик – жить в получасе ходьбы от работы, шутка ли, разве этого мало для счастья? – напоминал себе. К тому же имея машину на случай ливня.

С другой стороны улица загибалась, темнела и поднималась к площадке, на которой выстраивались в очередь маршрутки в ожидании менее счастливых людей, или выстраивались люди в ожидании несчастливых маршруток. Туда ему не нужно было, но именно туда он шел, резко отдергивая ото рта сигарету.

Он не ездил на маршрутках давно. (Да и на недавно приобретенной «Мазде» не слишком часто – маму в театр, в гости или к врачу. До трамвая ближе, чем до парковки.)

Сам хотел бы верить в то, что его «давно» – искреннее, естественное и уверенное, означает полгода, два года или, например, пятьдесят лет, однако его хиленькое «давно» означало всего лишь несколько недель. Несколько недель не садился он в тесные микроавтобусы, с тех пор как понял, что нужно бросить, всё бросить… На первых порах получалось. Было много работы. Дома что-то читал, большей частью техническое, или смотрел телевизор. И выходные как-то удавалось пережить.