Хохочущие куклы (сборник)

– Что-то вроде администратора. Но на самом деле всех обезьян на меня навешивают, – пожала плечами, – ничего, если честно, мне нравится даже. Ты тоже у меня в журнале расписываться будешь. Я тебя пускала, конечно, но только потому, что на тебя никакой реакции, никакого отторжения, а вообще это не в порядке вещей. Вообще, странно такое отсутствие реакции на чужого… То ли большая любовь, то ли синдром иммунодефицита.

– Что? – переспросил, закашлявшись, но Леночка захохотала:

– Да ладно! Пошутить нельзя, – и тут же продолжила о своем, о работе: – Искали кого-то с медицинским образованием. И с мозгами. А я участковой два года отбегала – и решила – всё, хватит с меня. Это не жизнь… Лифты в домах не работают – побегай так… то на седьмой, то на девятый. Здесь намного приятнее и платят больше. Ну вот, почти дошли.

Она указала рукой, но Николай ничего не увидел – кажется, лесок прерывался, однако никакого здания не было заметно (а было ли там здание? Когда-то Нора сказала, что у ее дома нет ни начала, ни конца, ни дверей… Никогда не видел снаружи).

– Знаете что, Леночка, – теперь он твердо перешел на вы и решил, что они так и останутся на вы. – Сегодня я, пожалуй, уже не хочу туда идти. Теперь я дорогу знаю, я вернусь завтра.

– Как хотите, – приняла его «вы», что сделало ее серьезнее, если не считать особого едкого ударения, которым выделила «хотите»… Знала, знала, чего он хочет, и знала, что сама ему и мешает, из-за нее он не идет дальше.

– Тогда до свидания, Лена.

– Дорогу найдете-то? Без меня?

– Найду, – он не стал спрашивать, куда вызывать такси, и не сразу понял, что она имеет в виду дорогу – сюда. Нет, он не собирался возвращаться, и сегодняшняя неудача – очень, очень кстати. Завтра будет другой день, не такой день, когда срываются, – такой, когда живут и не помнят и живут дальше.

Краем уха слышал, как бормочет Лена за спиной своим смешливым голосом: «Придешь, как миленький придешь», – но постарался не расслышать слова и забыть, и вообще этот случай забыть как недоразумение, случайный разговор на обочине, и все остальное забыть. Однако ничего не изменилось.

День Норы

Темная комната. Удар. Семь ударов – часы. Стрелка со щелчком перемещается на деление.

Просыпается. Вспоминает, кто это: она. Вспоминает имя: Элеонора Фелисия и краткое имя: Нора, означающее нечто другое, ей более приятное. Глаза открыты, но не видно ничего.

– Пожалуйста… Кто-нибудь… света…

Приподнявшись на постели, Нора смотрит, как светятся в темноте ее длинные белые пальцы. Вошла незнакомая (шаги по звуку не знакомы).

– А где Мани? – Голос не достигает стен. – Зажгите… Всё зажгите…

Внезапный огонь освещает незнакомое круглое лицо. Вошедшая женщина проворно передвигается вверх-вниз по приставной лестнице, добираясь до отдаленных канделябров, чиркает спичками. Зачем спички? Мани обходилась без. Одна за другой появляются четыре стены спальни, выходы, входы, занавеси, часы, столики, сундуки и секретеры с множеством тайных ящичков. Окон в спальне нет. Та, со спичками, тихо напевает.

Нора поднимается, тяжелые волосы тянут ее обратно, на подушку, они словно из черного металла с красным отблеском, их так много, но ее дисциплинированность сильнее, она выпрямляется, а волосы падают на спину, приникают к белой рубашке. На простынях остаются свежие пятна крови. Несколько шагов, отодвигает занавесь – в умывальню. По ступеням спускается в неглубокий бассейн, наполненный холодной водой. Стягивает мокрую рубашку, отбрасывает прочь.

Из лона и по ногам текут бурые сгустки крови, плывут. Превозмогая отвращение, смотрит: ее тело холодное, и вода, темная, холодная, по ней расползаются пятна. Менструация.

– Пожалуйста… и быстрее!

«Ой… Сейчас, сейчас», – бормочет, притворяясь испуганной, та женщина на ходу и суетится, собираясь зажечь свет в умывальне, но передумывает, махнув рукой, – из-за отодвинутой занавеси несколько лучей проникают сюда, падают на пол. Подходит к Норе. Моет ее. Нора в этот момент думает, поэтому тело ее неподвижно. Служанка разглядывает, берет один за другим фиалы с маслами – из розы, из жасмина, из сандала, делает вид, что боится ошибиться в порядке, – порядок помнит наизусть, не боится. Поворачивает Нору и моет ей спину, напевая все то же. Седьмой фиал оказывается пуст – ни капли. Пока Нора стоит, отвернувшись, и смотрит вверх, та женщина незаметно наполняет флакон из пластиковой бутылки с надписью «Нивея».

– Ну вот и всё. Окончено омовение. Можно выходить, – служанка говорит с ложным почтением.

Нора поднимается по ступеням, и ее кожу долго высушивают, обволакивая тонкими полотнами. Но капли остаются, возникают снова, а недобросовестная женщина начинает ее одевать.

Шелковая рубаха, полосы ткани для крови, скрыть излияние; стягивает дыхание нижнее платье, ужимает грудь жесткое полотно, затем женщина замыкает ее в проволочный каркас платья верхнего. Чехлом натягивается пыльный пурпурный бархат, украшенный кусочками драгоценного металла. Падают длинные рукава. Так теплее. Теперь Нора прямая и стройная, может только слегка повернуть голову вправо или влево, куда захочется. Шорох – пробежала крыса, камень стен доносит эхо из дальних залов.

Усаживают напротив зеркала, в полумраке отражение лица, белое: бесцветные брови и ресницы, долгий-долгий лоб, но волосы – одновременно черные и рыжие, как почерневшая медь. Некрасивая служанка водит гребнем от темени до пола, почерневшая медь льется, пряди скручиваются, прикладываются к голове, складываются под металлическим каркасом убора, Мани называла убор красиво, с южным акцентом «арселе», но эта бормочет: «арцелетка поганая», потому что неловкими руками не удается закрепить. Однако Нора молчит, не осаживает глупую, она не уверена, что женщина слова произносила, что это не были обычные шорохи меж стен.

Убор установлен, на безбровое лицо ложатся белила: один слой тяжелой белой пудры, два слоя, три, четыре, пока не скроет полностью болезную кожу – того же цвета, что кожа, сверху голубым рисуются утонувшие венки, еще два камня, шесть перстней, капли благовоний.

– Наконец, всё вроде, – кряхтит женщина и уходит, охая и шаркая, пока не вспоминает – напевать.

Нора поднимается с табурета. Теперь не чувствует холода, не чувствует ломоты закоченелого менструирующего тела – платья, каркас, одно на другое, а внутри ничего нет. Плавно, осторожно, чтобы голова не качнулась и не посыпались белила… на повороте – накренившимся кораблем, крупинка все-таки сорвалась. Как всегда. За стенами шепот:

«…не завершилась эта история… разве?.. разве это не цикл? так долго ничего не происходило, что казалось… все замерло… что казалось… теперь же снова заведена пружина, новый завод, все начнется сызнова, он вернется…» Но за стенами никого не найти.

Она выходит из спальни через затененный ход, попадает в неограниченное пространство, пересеченное рядами колонн, отсветами свечей. Статуи. Свод далеко. Желтые стены далеко.

Дальше.

Зеркала отражают канделябры и движение прямой фигуры, убор, длинный тянущийся бархат.

Идет, не спотыкаясь, не сворачивая, не замирая. Направляется в зал, где есть окна, любит этот зал: через окна можно видеть соседние помещения и коридор, освещенный свечами, вот, пришла, не сгибаясь, приподняла юбку и села на бронзовый табурет в центре зала, а под потолком двигаются блики, там, высоко.

Стакан воды приносят на подносе – по просьбе – наклон убора, вздрагивают камешки, звякает колокольчик. Уносят пустой стакан.

Другие помещения за окнами. В них окна, за которыми третьи помещения. Удар. Двенадцать раз бьют часы. Стрелка со щелчком передвигается на деление.