Хольмгард
Шрифт:
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Повар в доме Явана выполнял также обязанности слуги. Яван, легко совмещающий в себе множество разных навыков, требовал такого же совмещения от других. Повару это очень не нравилось, но сделать он ничего не мог — платили ему хорошо. Хотя, если подумать, покупка холопа для домашних нужд обошлась бы Явану дороже. Но у повара не было привычки вдаваться в подробности дел, не имеющих к нему непосредственного отношения.
Бросив стряпню, повар вытер руки о бока и пошел открывать дверь, в которую кто-то дубасил каким-то твердым предметом уже достаточно долго. Отодвинув засов,
— Ну? — сказал повар неприязненно.
— Хозяин дома? — спросила баба, глядя на повара презрительно зелеными глазами.
К Явану заходили самые разнообразные люди по разным делам. Повар привык.
— Дома, — сказал он. — Ты останешься обедать?
Баба нахмурилась.
— А тебе-то что за дело? — спросила она.
— Есть дело, раз спрашиваю, — ответил повар мрачно, загораживая собою вход. — Вы ж, бабы, такой народ — жрете безо всякого роздыху все подряд, а делаете вид, что, мол, «едва притрагиваюсь», — сказал он фальцетом, очевидно имитируя какую-то жрущую без роздыху бабу. — От этого блюда отломаете, от того оторвете, здесь копнете, там пальцем зацепите. А это очень много разных блюд получается, а готовить — мне.
— Дай пройти, — сказала баба.
— Особенно пегалины бабы любят. Каждый раз, только увидят — краснеют, говорят ах, я растолстею, и за обе щеки укладывают, — пожаловался повар. — А ежели ты еще и ночевать останешься, так надо, небось, чистую перину вам с хозяином.
Она с размаху залепила ему по щеке с такой силой, что он качнулся, а в голове у него что-то бабахнуло, будто палкой об ствол старого дуба. Сила была совершенно не женская. Повар отступил в сторону, держась за косяк. Он хотел было что-то еще сказать, но тут ему почудилось, что баба собирается лезть в сапог за ножом, и он промолчал.
Дом Явана устроен был по властительному укладу. Гостья безошибочно определила занималовку и направилась туда решительным шагом. Повар потер начавшую пухнуть щеку, сделал несколько глубоких вдохов, и вернулся в кухню.
Две пары зеленых глаз встретились, взгляды уперлись друг в друга, некоторое время хозяин и гостья молчали. Гостья смотрела насмешливо, с оттенком презрения. Хозяин, подавив неприятное удивление, притворился равнодушным.
— Здравствуй… Яван.
— Здравствуй… Эржбета.
— Я к тебе по делу.
— Понимаю, что не по любви.
— А раз понимаешь, пригласи сесть.
— Садись.
— Что это такое все? — спросила она, садясь и кивком указывая на берестяные свитки на столе.
— Доносы, — сказал Яван.
— Что-то много очень. Вот уж не думала, что в Земле Новгородской столько умеющих писать.
— Писать и записывать — грунки разные, — заметил Яван. — Новгород — не Псков. Четверо писцов стараются, на торге. С утра до вечера, не разгибаясь, за плату добрую. За две дюжины сапов напишут на кого угодно и что угодно. Оно, конечно, больше ремесленники балуются, но бывает, что и купцы, а то и укупы из тех, кто деньгами затруднен. И то сказать — выгода.
— Какая же?
— Ну, как. Прямая выгода. Продал себя человек в холопья за некое количество денег. Что-то потратил, что-то сберег. Не всю же ему жизнь в холопьях ходить. А выкупиться — нечем. Вот и идет он к писцу, а тот ему пишет, что болярин
или купец такой-то от дани уклоняется и связи с повелителем враждебной Новгороду Индии имеет с целью сопряжения.— С целью чего?
— Имеется в виду свержение, но в народе почему-то считают, что сопряжение звучит государственнее. От трех до десяти таких доносов в день.
— А почему их несут именно тебе?
— Считается, что я приближенный князя и действую его именем.
— Но ведь это не так?
— А людей не переубедишь. А недавно жена одного мельника решила, что с нее хватит… Впрочем, тебе это наверное не интересно. Ты женщина серьезная, что тебе какая-то жена мельника…
Говоря все это, Яван рассматривал Эржбету, как мужчины обычно рассматривают бывших любовниц — не особенно стесняясь, оценивая перемены, не проявляя энтузиазма. Что ей от меня нужно, думал он. По своему ли она почину здесь, или же опять неуемная Марьюшка задумала что-то?
Манера сидеть у Эржбеты была все та же — не женская и не мужская. Колени вместе, правая ступня отставлена назад и вбок. Нож, конечно же, в сапоге — неизменный, остро наточенный, в кожаных ножнах. Легкая прочная сталь и костяная, свинцом утяжеленная, рукоять.
Кожа на носу у Эржбеты облезла. Эржбета боится солнца. Я, веснушчатый рыжий Яван, тоже боюсь солнца.
— Так что за дело у тебя ко мне? — спросил он.
— Дело несложное, — сказала Эржбета. — Жестокий город, Новгород. Приехала я навестить мужа, а его, оказывается, убили.
Яван уставился на нее не мигая.
— Мужа?
— Ну да.
— Ты вышла замуж?
— И не успела насладиться теплом семейного очага.
— Кто же твой муж… был?
— Человек не очень известный. Но все же муж. Звали его Рагнвальд.
— Рагнвальд!
— Да. Рагнвальд.
— Это что же — шутишь ты так?
— Какие уж тут шутки, Яван.
Как всегда при произнесении ею его имени, Яван содрогнулся. Столько высокомерного презрения в пяти звуках. Как всегда, он вспомнил, как и где Эржбета произнесла это его имя впервые, сказав, «Так ты теперь, стало быть, Яван». Тогда, в первый раз, его затрясло от бессильной ярости. Сейчас же было просто очень неприятно. Мужа у нее, видите ли, убили.
— Рагнвальд, стало быть.
— Да.
— Не понимаю, — сказал он. — Что за дела могли быть у тебя с Рагнвальдом?
— Он был мой муж. Семейные дела.
— Какие к лешему семейные! Рагнвальд любил маленьких девочек.
— Маленьких?
— Ну, не очень маленьких. Моложавых.
— По-моему, только одну.
— Пусть так. Но маленькая она. Не такая дылда, как ты. Что ты затеяла, говори прямо.
Эржбета сунула руку в суму, некоторое время в ней копалась (невольно Яван бросил тоскливый взгляд на сверд, лежащий на приоконном скаммеле — семь шагов, не успеть) и вытащив свиток, протянула его Явану не вставая. Пришлось перегибаться через стол.
Действительно, самый обыкновенный брак. Печать Десятинной Церкви. Можно, конечно, подделать и печать, и кривые буквы отца Анастаса. Но нет — это не подделка. Явно не подделка.
Яван положил свиток на стол. Улыбнувшись злорадно, Эржбета встала, взяла свиток, сунула небрежно в суму, и снова села, отставив в сторону правую ступню.
— Прошу прощения, — сквозь зубы сказал Яван.
— Прощаю.
Помолчав, Яван встал, обошел стол, и присел на край.
— Что же ты собираешься предпринимать? — спросил он.