Хольмгард

Как они любят формальности, подумал Житник, сохраняя дружеское выражение лица. Просто удивительно, что они не приняли греческую церковь.

— Я не предам вас, добрые люди, — ответил он, подстраиваясь под общепринятый в этих краях тон. — Все сделаю, как обещал. Не скрою от вас, что человек я корыстный и тщеславный. Но корысть моя состоит лишь в желании самолично управлять самой славной землею Севера, а тщеславие мое лишь в том заключается, что жажду я одобрения и похвалы от тех, кем я правлю, похвалы правдивой, искренней.

Вокруг закивали, послышались одобрительные возгласы.

— Позволено ли нам будет, — спросил кто-то из волхвов, — жить в Новгороде и не скрывать наше умение?

— Да, — ответил Житник.

— А десятина, — спросил болярин, — только в урожайные годы, и только добровольная?

— Да.

— И чтобы бабам воли не давать! — раздался чей-то сердитый молодой голос.

Все заулыбались и посмотрели на говорящего.

— А разъясни-ка нам, добрый человек, что ты имеешь в виду, — сказал Житник, улыбаясь.

— Потому не с руки, — разъяснил добрый человек. — Нынче бабам позволено и грамоты подписывать, и уделами торговать, и выходить из дому в любое время, и за столом сидеть с мужчинами — не только женам правителей, но вообще всем. Нехорошо это. И по уху ее не ударь — бежит сразу жаловаться, приходит грек в рясе с ратниками, и лопочет что-то по-гречески полдня.

Кругом засмеялись.

— Это мы, пожалуй, на вече решим, — заверил его Житник, улыбаясь.

— Да уж, но только скорее бы. Отец мой все своей племяннице завещал, все. И дом, и сад. Грамоту написал. Я сперва посмеялся, выгнал ее, дуру, к лешему, а она на следующий день с тиуном вернулась. Я в своем доме теперь как бы по ее милости, и она меня может выгнать, что же я делать буду?

— Хвотин, молчи, — сказал кто-то из старших.

— Не буду я молчать.

— Молчи, щенок!

— Обсудим на вече, — повторил Житник. — Есть ли еще пожелания?

— Есть! Чтоб никаких наемников, ни шведских, ни польских, ни греческих, в земле нашей не было!

— Это сложнее, — сказал Житник.

Кругом заворчали.

— Совсем без наемников мы на первых порах не сможем, — резонно заметил Житник. — Ковши только и ждут случая.

Зароптали.

— Но нужно бы ограничить их число в мирное время. Предположим — не более пятисот наемников. Чтобы не мы их, а они нас боялись.

Несколько человек издали одобрительные возгласы.

Выкатили бочку, разлили по кружкам хорошо настоявшийся свир, приготовленный по специальным, волхвом Семиженом составленным, рецептам.

— За память Семижена! — воскликнул один из волхвов.

Это был прямой вызов Житнику, погубившему Семижена. Если он поднимет кубок да выпьет — значит, раскаивается он прилюдно, понимает, что был не прав, смиряется. Житник поднял кубок и выпил.

И снова налили.

— За веру отцов! — сказал пожилой болярин Пелуно.

Житник кивнул. Эка забавно, подумал он. Этому чучелу лет пятьдесят. Стало быть, в год Крещения ему было двадцать. Вроде бы должен помнить, что никакой веры отцов на самом деле никогда не было. Что было много разных богов, и наши боги были лучше, чем боги ковшей, но потом ковши поклонились специальному греческому богу, который оказался сильнее всех. А понятие делания чего-либо «за веру» эти бородачи просто переняли у христиан. И было это совсем недавно — а вот поди ж ты, уже считают своей традицией, причем очень древней.

Затем какой-то волхв произнес благой наговор по адресу Житника, и Житник подумал, что и слово «благой» тоже взято у христиан — так ковши, ничтоже сумняшеся, перевели греческое , либо латинское beatus, а эти подхватили.

— Итак? — спросил пожилой болярин Пелуно.

— Итак, нужны полторы тысячи ратников. Через неделю.

— В Верхних Соснах?

— Да.

— Будут. Еще?

— Человек сто всадников, развозить вести по всей округе. На новгородских полагаться первое время нельзя.

— Будут. Еще.

— Повивальная бабка.

— Не понимаю.

— У жены Ярослава скоро родится ребенок.

— Ты же говорил, что ее…

— Да. Но природа на такие грунки внимания не обращает. Девять месяцев минуло — вынь да положь ребятенка, вне зависимости от того, похищена ты, или нет.

— Так Ярослав?…

— Что?

— Я слышал, он не то закоренелый мужеложец, не то вовсе евнух.

— От кого это ты такое слышал? — подозрительно спросил Житник.

— Да, вроде бы, все знают.

Житник пожал плечами.

— Дураки. Знал бы я, кто распускает такие слухи, язык бы вырвал.

— Да ведь…

— Негоже нам опускаться до сплетен. Негоже.

— Да, — сказал болярин, подумав. — Наверное ты прав. Куда ее привезти?

— Кого?

— Повивальную бабку.

— В детинец.

— А там?

— А там будут люди, с которыми она продолжит путешествие.

— Согласен. Еще?

— Лошадей. Много.

— Можно. А зачем?

— Шарлемань с конницей полмира завоевал.

— Будут.

— Сколько?

— Столько, сколько понадобится. А ты, Житник, спешишь, я вижу?

— Нет.

— Не сейчас, а вообще. И вижу я, что мало тебе Земли Новгородской. Псков?

— Псков и так наш будет.

— Чернигов?

— Тоже.

— Тмутаракань?

— Пыль да ковыль — на что они нам?

Пелуно вздохнул.

— Ковшей к рукам хочешь прибрать.

— Да.

— И править ими из Новгорода?

— Да.

— Мало пригоден Новгород для таких дел.

— Каких?

— Имперских.

Житник пожал плечами.

— Сколько продержалась империя Шарлеманя? — продолжал болярин. — Какие-то годы жалкие. Сколько усилий стоит Хайнриху удерживать Новый Рим? И ничего у него не выйдет.

— Почему же?

— В столице империи всегда должно быть тепло.

— Зачем?

— Чтобы можно было послать войско в любую сторону в любой момент, а не только летом. В грязи, топи да в снегу не повоюешь. В наших палестинах мечтать об империи могут только Неустрашимые. И это только лишь мечты.