Холопка
Шрифт:
— Как это? — озадачился Витя.
— А не пропускай ни одну, — пояснила она. — Бери за бок и увлекай куда-нибудь.
— На фиг они мне нужны, — фыркнул на это Витя. И попросил:
— Посидим еще, а?
— Чего сидеть! За это денег не платят, ни тебе, ни мне. Привет, Муравлик!
И ушла.
А на другое утро про ухажера своего сказала матери решительно:
— Нет, нестоящий парень.
— Это Витя-то? Да лучше его поди найди! Вежливый, самостоятельный, не курит. Из хорошей семьи.
— Откуда ты знаешь про семью?
— Да уж интересовалась. Слухами
— Ростом маленький, — подсказала дочь, — шейка тоненькая, ручки почти девичьи… От настоящего-то должно пахнуть табачищем, водошным перегаром или пивом, у него руки должны быть в мозолях и с нестрижеными ногтями! И через каждое слово — мат… А этот что? Разве мне такого мужа надо? Ему со мной и не справиться.
— Он еще молоденек. Вот два-три года пройдет — будет такой ли мужик! Еще захочет ли рядом с тобой постоять?
— Таким ухажерам в базарный день цена — рубль пучок, — отрубила Раиска.
Мать озадачилась:
— Да кто ж, по-твоему, лучше-то? Который пьет да курит?
— Вот который толкует про звезды, а сам рукой за пуговки на кофте дергает или за резинку на трусах. А от этого и дети-то будут ли?
Смех овладел ею.
— Да где ж ты такого бесстыдства набралась? — изумилась мать. — Все время или в школе, или у меня на глазах.
Раиска продолжала хохотать:
— По телевизору, мам! Али не знаешь? По телевизору про что только не говорят! И растолкуют, и нарисуют, и изобразят в лицах, и покажут.
Покачавши головой, мать тоже рассмеялась:
— О, Господи! И верно, такую похабщину иной раз покажут, со стыда сгоришь… А только что мне с девкой-то делать?
— Замуж хочется, мам, — призналась Раиска.
— Да уж больно рано тебе захотелось!
— Пригляжу-ка я себе на рынке какого-нибудь… Выйду замуж, нарожу детей…
Мать напомнила ей:
— Давно ли семнадцать стукнуло?
— В шестнадцать самая пора выходить!
— А вот я тебя на хлеб и воду посажу, будешь знать. Ишь, каждый день сметану лопает ложкой, потому и мысли такие.
С Раиской и в самом деле творилось что-то неладное. Вдруг вечером забралась на дерево, что возле дома, смотрела в сторону Яменника: огонек там маячил опять, как и вчера. Стоя в развилине, напевала:
Моя милая вчерась Физкультурой занялась: Утром рано по морозу На березу забралась.Мать ей снизу:
— Постыдися, тебе замуж пора, а ты по деревьям лазишь!
Раиска ей сверху:
— Это я смотрю, не едет ли мой ухажер на лисипете.
— Что люди подумают, коли увидят тебя там? Скажут: дурочка, не иначе.
— А людей в нашем Сутолмине — полтора старичка да три с половиной старушки…. И все не умнее меня, только что на березы не залезают.
Раиска хохотала там, наверху. План завтрашнего предприятия уже созрел в ее голове.
В Яменнике было тихо. Птички щебетали. Человек у палатки только что вернулся из дальнего похода и устало присел в самодельное креслице. Посидев
немного, сходил к ручью и принес оттуда бутылку пива, облепленную песком и тиной. Утвердил возле кресла шаткий столик, добыл из можжевелового «шкафа» стакан высокий, вдвое выше обычного, граненого, откупорил бутылку и опять сел. Понаблюдал, как пена выбивается из горлышка, налил в стакан — и пил не спеша…А на том берегу пруда показалась вдруг девка в немыслимого покроя сарафане с большими заплатами, пристебнутыми на скорую руку там и сям, в платке, повязанном этак по-старушечьи «домиком», концы стянуты под подбородком. Девка эта хлопнула себя по бокам и возопила:
— Барин! А барин?! Чево надо-то? Али звал, али нет?
«Барин» посмотрел на нее, потом на янтарное пиво, поднимая стакан к солнцу, опять оглянулся…
— Браво! — тихо сказал он, прихлебнул и, поставив стакан на столик, хлопнул в ладоши несколько раз, словно сидел в театральной ложе.
— Небось, скучал без меня? — продолжала кривляться девка. — Небось, услуженье какое понадобилось?
— Долго не приходила, — сказал он. — Я подумал: не ударилась ли в бега. Любимое холопье дело — от бар бегать.
— Куда я денусь! — отвечала Раиска. — Ни пачпорта, ни денег. И лапти худые, новые сплести тятеньке недосуг: на барщине мы с утра до вечера!
— То-то, — сказал он. — Убежишь — велю поймать, а поймавши, отвести на конюшню, снять штаны и выпороть.
— Где это видано, барин, чтоб холопки в штанах ходили! Не-ет, на мне только этот сарафан. А под ним ничего.
— Нешто я польщуся? — отозвался он. — Меня царицы соблазняли, да я не поддался!
Знакомая по любимому кинофильму фраза эта заставила Раиску засмеяться, сбила с роли.
— Ты старый уж, барин! — укорила она. — Немощный, ни на что не годный, как карамора. Сходи на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, там на тебя епитимью наложат за грехи; или в Баден-Баден поезжай — минеральную воду пить от колик в боку.
— Была б ты барышней — другое дело: может, и снизошел бы, — не слушая ее, рассуждал он. — А до холопок мы, Сутолмины, не охотники. Мы породы своей не портим.
— А право-то первой ночи? — возразила Раиска. — Не смерды, не холопы его придумали, а ваш брат, крепостник да рабовладелец. Вы испокон веку до крестьянского тела охотники были.
В ответ на это он сказал довольно спесиво:
— Мы, Сутолмины, — столбовые дворяне, а со стороны бабушки Агриппины Матвеевны восходим к князьям Бельским. Но высоким происхождением не чванились, у своих дворовых даже детей крестили — это правда. Но чтоб за крепостными девками бегать, то считали за потерю чести и достоинства. Даже если некоторые из девок и слышали про Баден-Баден, все равно мы до них не снисходили…
— Теперь я понимаю, что такое классовая ненависть, — Раиска и впрямь воспылала этой самой ненавистью. — До чего же я тебя ненавижу! Убила бы на месте!
— Видишь ли, — объяснил он, отхлебывая опять из стакана янтарное пиво. — Мы, аристократы, не могли восхищаться крестьянками. Чем там можно соблазниться, посуди сама. Вот хотя бы по части разговорного жанра: что может предложить для беседы холопка? Удойна ли корова… сколько навозу вывезли на поля… кобыла ожеребилась, овца объягнилась, кошка окотилась… каша пригорела, горшок раскололся.