Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса
Шрифт:
Пассажиры оправдали ожидания — возвращающиеся плантаторы и государственные чиновники с утомленными солнцем женами, стеснительные мальчики, плывущие работать в банках, храбрые медсестры, новые люди после раздела, узники Бомбея, пившие по-черному, памятуя об ожидавшем их в Индии «сухом законе», пара молодоженов, познакомившихся благодаря звучной должности «по водоснабжению Востока», — для них это путешествие было медовым месяцем. На третьем «буравчике» громкоговорители рявкнули, что мы должны выстроиться на палубе «А», где с тевтонской педантичностью между нами распределили места в столовой. Меня усадили напротив молодоженов, а старый щетинистый моноглот швед оказался рядом. Паре хотелось хихикать и ласкать друг друга, так что, поедая пересоленный суп, я обратился к шведу:
— Hur star det till?[64]
Он
— Tack[65].
— Ingen orsak[66], — ответил швед.
А больше я по-шведски почти ничего не знал, кроме «Vad "ar klockan?»[67] — вопроса чрезмерного, как громадные часы из фильма Фрица Ланга[68], которые набрасывались на каждого, кто входил в двустворчатые двери. Пара разрумянилась и глупо усмехалась, глядя друг на друга, вспоминая что-то недозволенное; они оба были такими худыми, словно их источила чистая любовь. Я подумал о Чарли Уиттиере, потом об Имогене и Уинтерботтоме, а потом о мистере Радже, вот интересно, много ли он узнал от Элис о расах и расизме? Все они казались уже далекими, хотя мы еще стояли в дождливом Саутгемптоне.
Но от мистера Раджа надолго не удалишься. Его голос жил в голове, словно черные свистящие драконьи хвосты, хлеставшие нас в Бискайском заливе. Мне показалось, что я слышу его утешительное: «Скоро, мистер Денхэм, вы уйдете в более чистые моря и к более спокойному желудку».
Под пяткой Франции появилось квадратное лицо Португалии, и я вообразил, как мистер Радж говорит: «Лиссабон — это нос Португалии, мистер Денхэм. Репутация Португалии удушливо смердит на Цейлоне. Расовая нетерпимость и навязывание христианства, мистер Денхэм».
Мы доплыли до Средиземного моря, разлученных губ Африки и Испании, а почту взяли на борт в Гибралтаре. Там была открытка от мистера Раджа — глянцевая картинка с изображением дома, где родился Шекспир, и вопрос от неутомимого вопрошателя: «Как вы полагаете, разве любовь исключает вожделение плоти у мужчины и у женщины? Я был бы признателен за быстрый ответ. Ваш отец кушает хорошо».
Я послал короткое сообщение на обороте картинки с видами кораблей, адресуя отцу мой горячий привет, а мистеру Раджу — осторожное мнение, что все это зависит от обстоятельств и что отвечу подробнее из Порт-Саида.
Однажды на пути к Порт-Саиду я гулял на прогулочной палубе и встретил моего шведского сотрапезника. К моему удовольствию он спросил:
— Vad "ar klockan?
Я взглянул на часы, они показывали без двадцати четыре, но я помнил по-шведски только «без четверти пять».
— Klockan "ar en kvart i fern, — ответил я, и он умчался, поскуливая по чуть не упущенному чаю.
Для меня жизнь протекала почти так же блекло, как в отпуске, но стала гораздо теплее. Хотя не было и проблеска для начала корабельного романа, а в библиотеке присутствовали в основном Нэвил Шют[69] и А. Д. Кронин, бармены полагали, что беседы с посетителями нарушают субординацию, а палубных игр я не переношу. Но в Порт-Саиде меня ждала фотография креста на рыночной площади в Банбери, а на обороте краткая и срочная депеша от мистера Раджа: «Крайне важный вопрос. Необходимо узнать, возможна ли любовь без чувственного желания. Ответьте обстоятельно».
Обозревая мрачный горизонт Порт-Саида я заметил, что статуя де Лесепса[70] исчезла, и почувствовал черную враждебность к жирным кольчатым египтянам, которые штамповали паспорта в баре второго класса. На берегу вечером ко мне пристал драгоман, египетский бочонок в пальто шоколадного цвета. Карточка представляла его, как Мохамеда Камала Абула Хера, но он попросил: «Называй меня Джок». Не было языка, которого он не знал бы, и вдобавок он владел семью прилежными английскими диалектами. Куда бы мы ни шли, везде висели портреты Старшего Брата — Президента, а в витрине с фотографиями школьной гимнастики я прочел: «Современный Египет. У нас никогда не унывают». Настроение мое слегка приподнялось.
Я пил пиво «Стелла», а Джок, соответственно,
скотч в ночном клубе — отюрбаненные официанты, сирийские сводники в американских костюмах, две луноликие хозяйки по имени Паллада и Афродита, разлагающийся французский оркестр. Пассажиры мужского пола материализовались там же, внезапно обретя говяже-красный цвет лица и чавкая. Под аплодисменты и барабанную дробь закружился и заколыхался живот плясуньи-гречанки — охровый, складчатый, дендросоматический. С неподвижной казеозной улыбкой она потрясла телесами в такт музыке и принялась взгромождаться на столы. Мне стало страшно, я совсем не хотел, чтобы она взгромоздилась и ко мне.— Бумагу, — попросил я Джока, — бумагу, скорей. Мне надо написать кое-кому.
— Кертас! — крикнул Джок официанту (ну или что-то подобное).
Принесли блокнот с листами в линейку, и я начал писать мистеру Раджу. Я писал в бешеной сосредоточенности, прислушиваясь, словно к шторму, к надвигающемуся танцу живота: «Вы подразумеваете платоническую любовь. Я не думаю, что это возможно между мужчиной и женщиной, если у них не огромная разница в возрасте, препятствующая сексуальному влечению, — и то сомнительно, или в том случае, когда кто-то из них обладает прекрасным умом, но уродливым телом. — Плясунья извивалась уже за два стола от нас. — Я полагаю, что вы задаете этот вопрос не из абстрактного любопытства, а на самом деле испытываете то, что кажется вам любовью. И скажу вам вот что — берегитесь. Не входите в слишком тесные отношения ни с кем. Я думаю, что женщина, о которой…» — И вот эта долбаная гастротерпсихора уже взобралась на мой стол и жирной голой ногой трепала меня под подбородком. Я поднял глаза, слыша вокруг говяже-красный смех. За милю надо мной возвышалась мясистая гора ее пуза, еще милей выше — пара выщипанных подмышек. Я был застигнут на воздевании взора в процессе нечаянного поклонения. Потом эта женщина сбила ногой мой наполовину полный бокал с пивом «Стелла», залив письмо мистеру Раджу и окатив мои колени мокрым холодом. Все это было весело и должно было приниматься с благодушием, как настаивал говяже-красный смех, как требовал улыбчивый портрет Насера. «У нас никогда не унывают».
Так или иначе, письмо мистеру Раджу не было отправлено из Порт-Саида. Я отплатил Джоку множеством полукрон и пиастров, и он с чувством облобызал мне руки. Британец, прошептал он, всегда будет ему другом. Потом я вернулся на корабль, готовый к Суэцу и Красному морю. На верхней ступеньке сходней я встретил лохматого старину шведа, он пытался провести на борт пожилую арабскую проститутку, звенящую браслетами, и рыжебородый ночной вахтенный в ортопедическом ботинке сказал ему, что это невозможно.
— Om"ojlig, — сказал я, что означало «невозможно», и швед решил, что это шутливый намек на его почтенный возраст.
С тем я их покинул, ушел в каюту, поспал, и Чучу принес утренний чай, когда корабль тащился сквозь пейзаж, означавший, что мы уже в Канале.
— Роемпёт, — сказал Чучу, указывая на траву, — дьям — сказал он, когда мы прошли в дюйме от башни с часами. Жизнь казалась ему чудом.
В Красном море, с его громовыми холмами Яхве и с его чертовыми каменными скрижалями тяжко грохочущего закона, я поближе познакомился с миссис Торп — половинкой медовомесячной пары. Другая половинка болела в каюте, съев в Порт-Саиде что-то несъедобное. Престарелый швед только что не рычал на меня, даже не говорил «Tack», когда я передавал ему уксус. Так что меня прибило к миссис Торп. Сначала во время трапез, а потом и на палубе, и в холлах. Ее, сказала она, зовут Линдой. Несмотря на худобу, Линду нельзя было назвать неаппетитной. В своем вечернем платье пламенной окраски она и извивалась, как пламя.
За обедом я спросил ее:
— Как он, получше?
Старший корабельный состав надел обеденные кители, на галерее играло трио, после обеда ожидались танцы.
— Доктор, — ответила она, — полагает, что его следует поместить в изолятор на пару дней. Его все время рвет. Я совсем не сплю.
— А раньше вы спали больше?
— О да, — откликнулась она. — Как бревно. Ой, я поняла, что вы имеете в виду, — хихикнула она.
Престарелый швед с кислой миной изучал меню сверху донизу, словно расписание поездов.