Хор из одного человека. К 100-летию Энтони Бёрджесса

— Я вас попрошу пересесть вперед, нам нужно кое-что обсудить, если вы не возражаете.

— Возражаю. Я заплатил за это место.

— Да ладно вам, надо быть отзывчивым. У нас много работы. — И, Бог свидетель, он попытался вытащить меня из кресла!

— Не прикасайтесь ко мне, здесь вам не Вашингтон-Хайтс!

— Что вы, что вы, никто к вам не прикасается, о’кей, не хотите — не надо.

Так что я остался на своем месте, посреди мрачного фотогеничного анклава в его священной епархии. Потом у меня сложилось впечатление, что меня обдуманно травят. Гитарист достал гитару, долго и шумно настраивал ее, а потом запел французскую песню, которая, наверное, при всей ее банальной слащавости, в другое время мне бы даже понравилась этакой галльской протяжностью:

Tu es mon

Violon

D’Ingres

^[77]

.

Читателей, заинтересованных в личной жизни больших звезд может заинтересовать свидетельство, что мадемуазель Гюго похрапывает во сне, тайком ковыряет в носу, почесывает голову. В Бангкоке состоялась шумная встреча, хотя уже наступила полночь, и потом на долгом участке пути до Индии мадемуазель Гюго сыграла Селену для моего рассерженного Эндимиона. Она села рядом со мной, держа пальчик во рту — ни дать ни взять милое невинное дитя.

— Прривет.

— И вам привет.

— Далеко летите?

— В Лондон.

— О. Я тоже.

— Лондон будет счастлив.

— Comment?^[78]

— Да бросьте, — сказал я. — Вы достаточно хорошо знаете английский. Оставьте этот наивный девичник для ваших почитателей.

— Comment?

Администратор, который в перерывах между беготней по салону, сидел рядом со мной, возвратился из туалета, благоухая лосьоном после бритья.

— Держись подальше от него, милочка, — сказал он. — Он кусается.

— А вы бы не кусались, если бы вашу девушку изнасиловали американские подростки и вы только что получили телеграмму, в которой сказано, что ваш отец при смерти?

Мне не следовало этого говорить, мне следовало сохранять спокойствие, оставаться по-английски холодным. А теперь я напросился на сострадание, и придется следить за слезными протоками.

— Ну вот! Что же вы сразу не сказали. Боже! Какая жалость. Можем ли мы чем-нибудь помочь?

— Ваш папа, — сказала мадемуазель Гюго. — Ваш папа умирааа-ет? Мой папа умир тоже. В R'esistance^[79]. Застрелен немцами.

И она позволила своим выразительным глазам увлажниться («изобрази нам печаль»), а потом («теперь пусти слезу») всплакнуть.

— Ой, да ладно тебе, Мониик, — сказал свежевыбритый администратор. — Не верю! Это какая-то сборная солянка из твоих последних фильмов.

Тем не менее мадемуазель Гюго, как и подобает склонным к капризам великим женщинам, решила, что она заинтересовалась мистером Дж. У. Денхэмом, жирным бизнесменом, потерявшим японскую любовницу и собирающимся стать сиротой. Молодой гитарист зыркнул угрюмо и забренчал похоронные аккорды, так что этот другой администратор, оказавшись между двух потрясающих спектаклей, сказал:

— Бога ради.

Полюбуйтесь, Бога ради, Денхэмом в Калькутте, Дели и Карачи под руку с мадемуазель Гюго в приветственных вспышках фотоаппаратов. Может статься, мы неправы, глумясь над сливочно-взбитыми, засахаренными, хрустяще-хрупкими продуктами сияющих мифотворческих машин нашего века? Любая темнокожая девушка, куда более красивая, чем это олицетворенное божество аэропортов, девушка, поклоняясь этому божеству, открывает истинное лицо голода по объединяющему мифу, пока в муниципальных советах ученые мужи сражаются за разобщение.

Моник, как я отныне мог называть ее, вернулась к мозолистому юноше на время полета над Ближним Востоком. Его заскорузлые пальцы отламывали для нее кусочки тоста на подлете к Каиру, и она пила кофе из большой чашки, обхватив ее обеими руками, а ее большие дымчатые глаза наблюдали за мной поверх ободка. Мы то засыпали, то просыпались; мужчины входили в туалет побриться и возвращались с лоснящимися от крема подбородками. В полдень, на подлете к Риму, нам подали шнапс и накрыли шведский стол, и Рим приветствовали полупьяные улыбки. «Денхэм по пути к своему умирающему отцу», — как написали итальянские газеты (улыбающийся и делающий фотографам ручкой, словно некий великий триумфатор). И так до самого Лондона, и в лондонском аэропорту — последняя слава в телекамерах, подвезенных прямо к трапу, крики поклонников в отдалении, и приближение молодого человека с микрофоном, который сказал:

— Мисс Гюго, добро пожаловать в Лондон и на первое интервью для программы канала Эй-ти-эй «Встречайте звезд». Скажите, мисс Гюго, как прошел перелет?

— О, о-оочень, прия-ааатно.

И всю дорогу, ради Бога и во имя Христа, эта витая карамелька без губной помады держала под руку мистера Денхэма.

— А как вам Сингапур?

— О, о-оочень, прия-ааатный.

— А вы, сэр, я думаю (это он мне), мистер Нуссбаум?

— Я, — сказал я, — мистер Дж. У. Денхэм, бизнесмен из Токио, чью японскую любовницу чуть не изнасиловали детишки из Вашингтон-Хайтс и который прибыл в Англию, чтобы присутствовать при смерти отца.

И тут чертовы вспышки погасли. Да простит меня Бог, но я, по крайней мере, был честен, и я, по крайней мере, краснел, выкладывая все это. Вдруг началась быстрая перегруппировка, ловко срежиссированная кем-то, умевшим ставить массовку, и я понял, что уже сброшен с постамента, который я, простой смертный, делил с богиней. Сладкоголосая, ладно скроенная земная стюардесса вела меня вместе с другими простыми людьми к залу ожидания для прибывших, а потом другая, стоящая у стойки, похожей на кафедру, выкликнула мое имя. Я подошел, и она, улыбаясь, протянула мне сообщение в конверте. Я выудил клочок бумаги и прочел: «Отца нет. Тед». В записке снова присутствовал шекспировский дух, поздний лаконический стиль «Антония и Клеопатры». Я опустился на стул. Мой отец умер.

Я уговаривал себя до поры не винить мистера Раджа. Мистер Радж был единственным, кто присматривал за отцом. Отец мог бы умереть и месяцем, и неделей раньше, если бы мистера Раджа при нем не было. Отец уже был немолод, он намного пережил Маккарти и Блэка — моих друзей, убитых на войне. Семьдесят лет — самое время, чтобы умереть. Но я чувствовал себя подлецом оттого, что не присутствовал при немногих его последних словах, не слышал обычных благословений, предсмертного хрипа, не видел застывший рот. И не создал подобия семьи у смертного ложа. Была ли там Берил? Сомневаюсь. Но скоро узнаю. Скоро я узнаю все.

Мой приезд пришелся на воскресенье. Можно было бы, подумал я, успеть на полночный поезд, но я чувствовал, что мне необходимо поспать. Поеду завтра утром. Я задремал в автобусе по пути на вокзал Виктория. Рядом ехал американский джентльмен, он и его дочка, сидевшая через проход, отчаянно пытались скрасить скучное путешествие, высматривая в окно исторические виды. Моя дремлющая голова склонилась на его плечо, и я проснулся.

— Всё в порядке, сынок, — сказал он, улыбнувшись, — вы всё проспали.