Хор мальчиков

Свешников развёл руками — мол, ничего не поделаешь, а жаль, — хотя понимал, что его только стеснили бы посвящённые в дело свидетели; обстановка людного кафе, где почти каждая пара занята собственной сокровенной беседой, подходила как нельзя лучше.

Свободный столик он увидел сразу, близко от входа (и заметил, что на сквозняке). Заскучав, отсюда можно было бы в два шага выйти на улицу; зачем бы это ему вдруг понадобилось, Свешников думать не стал, а только подивился тому, как живучи бывают мальчишеские странности.

Алик между тем запаздывал. Поначалу это даже позабавило Дмитрия Алексеевича, считавшего, что юноше, ожидающему получить, быть может — немедленно, очень большие деньги и тем избежать бандитской расправы, следовало бы, нервничая, примчаться на встречу загодя. Но прошло пять, десять лишних минут, и он начал раздражаться (хотя, наверно, вздохнул бы с облегчением, если бы пасынок не пришёл вовсе), а когда истекла двадцатая, встал, чтоб уйти: так долго, по его разумению, можно было ждать только женщину. («Так отчего ж я её не жду? Отчего же сам постарался, чтобы не ждать? Как же так вышло, что Маруся — там, а я здесь один и занимаюсь некрасивым делом, которое — не долг и уж тем более не развлечение?»)

Случайно задев, он уронил вазочку с цветком на своём столе — едва перехватил на самом краю, когда она собралась скатиться на пол — и тут уже не сдержался:

— Что он себе позволяет? Можно подумать, будто ему не нужны деньги! — вырвалось у Свешникова, и проходившая мимо девушка рассмеялась:

— Что, у вас — пачка в кармане и некому отдать? Да я возьму, сколько хотите.

— Если останутся…

Девушка, помахав рукой, поспешила куда-то в дальний угол зала, вовремя уступив позицию наконец появившемуся Алику.

— У тебя хороший вкус, — с ехидцей похвалил тот отчима. — Кто это?

— Увы, я не поинтересовался.

— Так не позвать ли её за наш стол? Она, я вижу, только с подружкой.

Нечто похожее было недавно с участием Распопова: тот расстроился, когда не удалось продолжить знакомство с двумя женщинами, чёрной и белой, как шашки у разных игроков; нынешняя, русая, была им не в масть.

— Как хочешь, — проговорил Дмитрий Алексеевич, — да только она стеснит нас: придётся изобретать намёки да аллегории. Хотя, если посвятить её в детали…

— Её? Ты меня разыгрываешь?

— Как раз о розыгрыше мы сегодня ещё поговорим: богатая и живая тема. К слову, Раиса не звонила в эти дни, пока я здесь?

— Пару раз… Да, верно: два или три раза.

— Разорительная штука эти звонки, — посочувствовал Свешников.

— Нет же ничего другого. Сам знаешь, какая тут почта. Я читал, на одной свалке нашли мешок недоставленных писем — представляешь? Хоть нанимай нарочных…

«Вот я и нанял сам себя, — согласился в уме Дмитрий Алексеевич: никто бы другой не взялся быть гонцом с дурной вестью — во времена оны таких убивали, не спросясь». Новые законы этим не грозили, но Распопов, зачастивший в последнее время со звонками, советовал быть настороже: неизвестно было, как поведёт себя Алик, вдруг узнав, что теряет добычу. Свешникову оставалось лишь удивляться тому, как наивно сам он собирался тут действовать: ведь всего ещё пару лет назад, на службе, он не позволял себе приступить к новой работе, не разобрав сперва по косточкам задание, не просчитав всё, что можно, от начала до конца, а потом — от конца до начала. Из прежних своих качеств он сегодня узнавал в себе одну лишь подозрительность, да и то направленную куда-то в сторону: его смущала та лёгкость, с какою Распопов разобрался в деле — не только до странности быстро разыскал компанию картёжников, с адресами и кличками, но и точно теперь знал, кто из них, когда и сколько выиграл. Дмитрий Алексеевич всё задумывался, кем же стал этот его школьный товарищ, но не находил ответа, а только больше убеждался, что того стоит слушать и в дальнейшем: Распопов понимал всю ситуацию и — пугал; приходилось верить, что — не без основания. Конечно, и без того было ясно, что на встрече с Аликом надо держать ухо востро, но он убеждал, что нужно поберечься и после, особенно при отъезде, на вокзале, и составил замысловатый план проводов; такая конспирация показалась Свешникову смешной, но Анатолий был серьёзен: «Ты имеешь дело со шпаной».

Алик за столом не выказывал нетерпения, и Дмитрий Алексеевич посмеивался: «А что если я не заговорю о деньгах, неужели так и разойдёмся? Ограничимся блинчиками с шоколадом?» Молодой человек, похоже, огорчился тем лишь, что не остановил девушку, о чём-то говорившую с его отчимом, и всё высматривал её в зале.

— Ты часто бываешь здесь? — поинтересовался Алик, а услышав, что — никогда, разочарованно заметил:

— Ведёшь себя, точно завсегдатай. Заигрываешь с девочками…

— Настала пора, — засмеялся Дмитрий Алексеевич. — Это, увы, факт: чем больше старею, тем приветливей и снисходительнее ко мне становятся девушки.

— Видят в тебе богатенького папика.

— Положим, увидеть во мне богатенького трудно. Я и сам бы хотел. Нет, они, скорее, уже не подозревают во мне охотника, словно я больше не опасен, и оттого не стесняются удружить, сделать приятное, лишний раз улыбнуться, выполнить пустяковую просьбу…

— Это — в Германии? Белокурые Гретхен?

— Нет, здесь. Я ведь не говорю по-немецки. В отличие от Раисы, которая на экзамене получила высший балл. Да, представь, для меня полгода на курсах пропали даром. Тому есть много причин, включая и моё непредвиденное неприятие языка: я то и дело сравниваю его с английским, и тот обычно выигрывает.

— Дело вкуса.

— Мой — ты только что хвалил, по другому поводу, а вкус, если он плох или хорош, то — во всём. Согласен: у меня — дурной. Но только я и в нашем отвлечённом вопросе нашёл союзника — Марка Твена. Мне обычно возражают: мол, как я могу судить о предмете, будучи мало с ним знаком, но ведь на самом деле как раз первый взгляд и выхватывает то, что противоречит либо твоим привычкам, либо принятому порядку, а позже чем дольше смотришь, тем меньше бросаются в глаза странные тебе места: их становится скучно замечать.

Дмитрий Алексеевич сделал паузу, припомнив, как совсем недавно (но в другой действительности) говорил о том же с Бецалиным, и тот размечтался о реформе в чужих владениях; препятствием тот считал невозможность уговорить немецкого человека усомниться хотя бы в каких-нибудь записанных ранее правилах. «Это гибельно и для наук, — согласился с ним Дмитрий Алексеевич, — ведь чтобы открыть новые законы, приходится первым делом усомниться в старых. Можно, конечно, буквально молиться на то, что коллеги успели занести на скрижали, но это уже остановка всякого движения. Не покусившись на основы, новым гениям великих открытий не сделать: пороха — не изобрести». — «Изобрели же!» — вскричал Бецалин. «Китайцы. А монах Бертольд Шварц всего лишь помешивал в ступочке разные соусы, надеясь, что из чего-нибудь да получится что-то: золотишко. И однажды — рвануло!» — «А итог — грандиозная революция в военном деле», — продолжал возражать Бецалин. «Как и любая революция, эта лишь умножила число трупов, — напомнил Свешников. — Пусть всё остаётся как есть?»

— Вот я ворчу, — сказал Свешников Алику, — а на самом деле лучше ничего не трогать. Ведь стоит пройти желанной нами, чужестранцами, реформе правописания, как сотни тысяч, да что там — миллионы людей окажутся безграмотными.

— Так уж и желанной?

— Нами. Я подчеркнул: нами. Профанами, которым с непривычки многое в чужой речи кажется нелепым, а то и лишним: переведи любой немецкий текст на русский, подсчитай буквы — и увидишь, что он станет вдвое короче. Я ничего не смею утверждать, но, например, никак не могу представить себе мирную сценку, когда немецкие девчонки, сойдясь, щебечут о милых пустячках: невозможно легко «щебетать», одновременно соображая, как расставить во фразе громоздкие конструкции. Они и словечка не скажут в простоте, и спроси одну из легкомысленных будто бы гимназисточек, какой, милая, у нас год на дворе, так она вместо «девяносто седьмого» непременно выдаст: «Тысяча девятьсот девяносто седьмой». Скучно. До того скучно, что мне, прости, порою мнится, будто кое-что у этих дев устроено по-другому, нежели у наших.

Алик хохотнул, и Свешников, угадывая его реплику, сухо продолжил:

— Что же до моего неуспеха… Конечно, стыдно признаваться в собственной неспособности, только ведь известен пример, который что-то оправдывает: Набоков, прожив в Берлине пятнадцать лет, язык так и не освоил.

— У тебя свои знакомые, у меня — свои.

— С этим не поспоришь. Не печалюсь же я от незнакомства с каким-нибудь Микулой.

— Как ты сказал? С Микулой!

— Почему бы и нет? Хоть с кем. — Дмитрий Алексеевич, только что нервничавший из-за неизбежности ссоры, теперь откровенно забавлялся: — Мне достаточно своего круга, — пояснил он.