Хор

Итак, гости, их было шестеро (drie steltjes) **, съели по кусочку маленького апельсинового кекса, выпили по наперсточку домашней наливки и, со значительными лицами, выстроились полукругом. Один из них, видимо, избранный главным на этом мероприятии, объявил сидевшим на диване хозяевам, что сейчас их вниманию будет представлен «малюсенький сюрпризик». И, хотя хозяевам было абсолютно понятно, о каком именно «сюрпризике» шла речь (все участники секстета уже держали ноты, и на листах большими черными буквами было отпечатано название псалма), они принялись – как бы ничего не понимая – делать домиком брови, по-коровьи вывертывать губы, в изумлении надувать щеки, с придурковатым видом переглядываться – и, пускать в оборот главный компонент их политеса – самоуничижительное похехекивание, которое должно было переводиться как «ах, что вы, что вы, мы не стоим подарков». После этого ритуала, длившегося, в целом, минуты две (так как хористы похехекивали ответно – причем так же, с подчеркнутым смущением, по-коровьи вывертывая губы, – что должно было означать «ax, вы стоите гораздо, гораздо большего, чем наше скромное любительское пение»), – итак, после этого неизменного ритуала, лица, запланировавшие петь, на протяжении одной минуты добросовестно манипулировали своими голосовыми связками, строго контролируя регламентированную воодушевленность. Лица у них были сосредоточенные, как у налоговых чиновников, – но, вдобавок к тому, они были скромные и благостно умиленные – как у порядочных, всеми уважаемых, никогда не знавших нравственных колебаний людей, которые сейчас исполняют свой честный долг, а, возвратившись в свои дома, удовлетворенно поставят соответствующую галочку в своем богоподотчетном гроссбухе.

*Няня. (Нидерландск.)

**Три парочки. (Нидерландск.)

После этого культурного (и, кстати, что немаловажно, бесплатного,) приложения к десерту – родители прилично поаплодировали, поохали, понадували щеки, вперебивку и как бы изумленно квохча «lekker!.. lekker!.. leuk!..», мелко поблеивая «perfe-e-ect!. perfe-e-ect!..», а участники секстета снова, сообразно своему положению, прилично похехекали.

20.

Анди, говорит он себе, боже, боже! Разве это твои глаза, твои уши? Что произошло? Почему? Зачем? Твоя душа свой прочной, надежной, как корабельный канат, пуповиной, изначально и навсегда привязана к этой намывной, бедной земле – к рукотворным польдерам, растительность которых лишена запаха (словно оскоплена на корню), – к этим дамбам, кажущимся иностранцам (а теперь и тебе) воплощением сумасшедшей инженерной мысли марсиан-осьминогов, – к этим скудным полям, где горизонт обрывается на расстоянии вытянутой руки; твоя душа навеки принадлежит этим ландшафтам, сумрачной, словно нищей, погоде этих ландшафтов, а главное – она принадлежит обитателям этих ландшафтов. Коротка пуповина, короток твой поводок – а при этом глаза твои смотрят на родную твою землю, на самое твое гнездо, на дом твоего детства – так отчужденно, с такой далекой, словно уже за границами жизни, дистанции! Поводок-пуповина, как ни рвись, не отпускает – но и дистанцию отчуждения, как ни старайся, не сократить… Андерс, Андерс! Как это могло с тобою случиться? Почему? Зачем?

Анди, говорит он мысленно, вернись к себе, прежнему! Как? Никто не знает, как именно. Но ты постарайся, Анди! Сейчас… Сейчас… Надо предельно сосредоточиться… Вот, например, по поводу жены… Если бы я был прежним, то есть до встречи с ней, что бы я подумал в связи с выходкой этой женщины?

Я бы подумал: бывают, конечно, к примеру, пьяные. Взять хоть бы футбольных фанатов: нахлещутся пивом, как свиньи, а потом горланят бог знает что – и песни, и не песни. Но ведь сейчас для таких случаев – например, в Амстердаме – впереди толпы – беснующейся, ревущей, готовой крушить материальные ценности – на расстоянии трехсот от нее метров – едет специальный отряд конной полиции, оперативно разбирающий стеклянные конструкции трамвайных и автобусных остановок, а сзади толпы, тоже на расстоянии трехсот метров, следует другой специальный полицейский отряд, который эти же конструкции оперативно собирает. Так что от такого пения никто и ничто не страдает, как если бы люди и вовсе не пели.

Однако моя жена не была в тот момент пьяной! (Она не бывала даже навеселе – никогда.) И та, которая с ней пела, жена брата, тоже пьяной совсем не была! А это еще хуже. Если б они были пьяны, к ним можно было бы отнестись снисходительней. Но они не были пьяными, не были даже навеселе! Так что же тогда?..

Нет, это понятно: у каждого человека есть свои темные стороны… животные проявления… Но ведь существует вполне определенное место и время, где и когда эти стороны позволено проявлять! Если тебе так уж охота поглядеть канкан, или, скажем, вывернуться наизнанку, то есть сплясать его на столе самостоятельно, так иди в соответствующее заведение, благо таких после войны развелось, как блох! Но отплясывать канкан (а это было куда разнузданнее канкана) – но выворачиваться наизнанку – в приличном доме, перед матерью и родственниками собственного мужа! Что ты этим хотела сказать?! Что именно, in godsnaam *, ты хотела?!

* Ради бога. (Нидерландск.)

И снова – они поют.

21.

и они поют,

и они поют,

и цветет алой розой у каждой

разверстая влажная рана горла,

и цветет жарким цветом,

маковой пьяной кровью,

цветет разверстая рана горла,

и они поют,

и они поют,

словно целуются-любятся,

словно совокупляются,

да: бесстыже и жадно совокупляются своими влажными ранами,

и они поют,

и они поют,

и каждая вплескивает свою дикую кровь в другую,

и не может остановиться,

и каждая заглатывает дикую кровь другой,

и не может наглотаться,

и обе они захлебываются-заливаются, жены поющие,

и обе они захлебываются-заливаются, жены грешащие,

и обе они захлебываются-заливаются, жены ликующие,

и все глубже,

все глубже,

все глубже дышат;

и они поют,

и они поют,

и первая впадает в кровоток второй -

и словно бы тонет

для жертвоприношения Жизни,

и вторая впадает в кровоток первой -

и словно бы тонет

для жертвоприношения Смерти,

и обе они тонут,

и тонут, и тонут,

и обе, необузданные, выныривают,

и обе выныривают, неугомонные;

и они поют,

и они поют,

и вливают дыханье друг другу уста-в-уста,

и проводят друг другу открытый массаж сердца,

и прижимаются сердце-к-сердцу,

и, в едином ритме сердцебиенья,

кричат от боли и кричат от восторга,

кричат от Жизни и кричат от Смерти;

и они спасают друг друга,

и они друг друга губят,

и они голубят друг друга,

и они друг друга терзают,

и они любовно истязают друг друга,

и они беспощадно друг друга нежат,

алая кровь наступает, черная подчиняется,

черная берет верх, алая усмиряется;

алая побеждает, черная иссыхает,

черная закипает, алая леденеет.

они обе – две женки-зверины,

они мехом покрыты,

да, лохматых две женки-зверины,

они мехом заросши,

и женки плачут-поют:

для чего, для чего густой надобен мех?

да, и поют они, плачут:

для чего, для чего нужен-понадобен мех тот красивый?

мех понадобен, чтобы любить,

гладить и целовать,

мех понадобен, чтобы убить,

шкурку содрать,

и одна из них, из женок поющих,

жена Андерса,

сильная она, бархатная, теплая,

и она ловит-улавливает другую жену

своим мягким голосовым жгутом;

и заарканивает ее своей ворсистой голосовою петлею,

и обвивает ее нежным ворсом, и связывает, и ведет за собою

в любовь-рабство,

в освобождение-смерть;

и другая жена из женок поющих,

жена Пима,