Хорёк

Однако просто поездкой на самый верх я не ограничивался: обнаружив достаточно рано несовершенства в конструкции лифта, я научился останавливать его на нужном этаже, заставляя целый подъезд уже грубо возмущаться и стоять на ушах. Для этого стоило всего лишь вставить небольшой прутик или палочку в раздвинутые створки в определённом месте, и на несколько часов я обеспечивал им весёлую радостную жизнь, с невинным видом возя в это время машинки по полу в нашей комнате.

Редко когда обнаруживались мои художества, но даже тогда я в-основном уходил от ответственности, во всяком случае когда пострадавший меня не знал. Прикинуться дурачком, изобразить непонимание или даже дикую радость, свойственную слабоумному дегенерату: вот что помогало справиться мне и выйти почти сухим из воды. Максимум, на который отваживалась жертва – дать слегка по шее и исторгнуть грубое ругательство, на что я незамедлительно реагировал. Маленьких бьют, какое свинство, вы только посмотрите на этого грубого здоровяка, позволяющего себе обижать такого маленького мальчика, пусть не слишком красивого, но всё равно не заслуживающего подобного отношения!

Снизу вверх спокойным взглядом встречал я атаку очередного провинившегося передо мной – уже одним фактом своей нормальности! – здоровяка, уходя почти всегда от ответственности за мелкие шалости и проделки. Хотя один раз – я запомнил это чётко – мне не повезло, и я оказался серьёзно наказан. За что? Можно сказать, за мороженное. Точнее говоря: за то, что в те давние времена мороженное сопровождало и оказывалось рядом. Вы ведь видели, как раньше летом его продавали: пачки и брикеты держали в больших металлических тележках, а чтобы оно не растаяло, туда клали сухой лёд.

Что это такое? Кажется, сжиженный азот или ещё какой-то газ: не помню точно. Так вот однажды летом, когда я с одноклассниками шёл куда-то по улице, по традиции я купил мороженное. И надо же было такому случиться, что к пачке прилип кусочек сухого льда.

Я, разумеется, слышал о жгучести вещества, однако это знали далеко на все. И я просто решил поставить эксперимент над одной одноклассницей, не слишком жаловавшей меня. Можно даже сказать, издевавшейся и третировавшей. Подкараулив момент, я опустил найденный кусочек ей за шиворот: она была не самая высокая девица, и когда она зачем-то наклонилась, моя шустрая лапка оказалась тут как тут и сделала своё дело.

Однако недостаточно быстро смогла она вернуться обратно – на исходную позицию – что и подвело меня: девица резко вскрикнула и забила рукой по спине, где, тая и испаряясь и причиняя, сползал вниз мой неожиданный подарок.

Кажется, она обращалась к врачу, и, хоть никакого особого вреда сухой лёд девице – кажется, Лене – не причинил, но моя явная причастность к ситуации не могла не остаться незамеченной. Хоть я и отбрыкивался из последних сил и признавал за собой лишь мелкое хулиганство – в виде мелкой обычной льдышки, сунутой за шиворот – однако скандал добрался до школы и учителей. Воспитательная беседа должна была поставить меня на место: и после устроенной небольшой выволочки по итогам четверти у меня впервые в графе поведения вместо обычных «хор» и «прим» красовался «уд». Хотя так они всего лишь разозлили меня, заставив отказаться от некоторых взятых на себя обязательств.

Главное же было – не покушаться на школу и всех причастных к ней. Я ведь, разумеется, не собирался прекращать те эксперименты, что нежданно-негаданно начались у меня в детском саду. Свистнуть то, что плохо лежит и при этом не попасться: здесь проявлялась определённая доблесть, основанная на блестящих изначально способностях и растущем постепенно мастерстве. Руки требовали постоянной тренировки, так же как и голова: любое действие необходимо было тщательно готовить, чтобы оно не привело к фатальному исходу, и мне не пришлось бы проститься с надеждами на дальнейшую карьеру и успешную жизнь.

Я ведь совершенно не собирался отказываться от обычной стандартной карьеры, на которую мог рассчитывать, учитывая успехи в учёбе. Да, я не говорил? Я ведь очень неплохо учился, особенно первые годы. Причём мне было всё равно, чем именно я занимаюсь: в равной степени у меня удачно шли и математика, и русский язык, и география, и нелюбимая многими химия. Кто-то из учителей делил оболтусов на гуманитариев и естественников: у кого-то действительно лучше получалось считать и выписывать формулы, в отличие от других, имевших крепкую память и хорошо подвешенный язык. Им оказывались ближе история и языки: свой собственный и немецкий, преподносимый так глубоко и основательно, что его останки у меня теперь уже ничем не вытравишь.

Домой мы шли «нах хаузе», там мы «эссали» и «тринкали», а потом – после всех дел – «шлафали». Вы не поняли? Наверно, и не всякий немец понял бы то, что я сейчас сказал, бурую смесь немецкого с нижегородским, так сказать. Нам же преподавали это три, и в самом конце школы – четыре раза в неделю, так что даже тот, кто не хотел напрягаться, вынужденно вполне прилично осваивал язык. Того словарного запаса, что в нас впихивали, разумеется, оказывалось слишком много для обычных средних людей, и богатство выветрилось и улетучилось со временем, но основа до сих пор. Я, наверно, до сих пор мог бы объясниться с немцем и понял бы его, несмотря на полное отсутствие практики. Кстати, во время учёбы мы практикой занимались: точнее, учителя склоняли нас к поддержанию контактов с нашими сверстниками из берлинской школы, имевшей налаженные давно связи. То есть в Берлине имелась русская спецшкола, которую явно по приказу свыше случили с моей спецшколой, и однажды мне домой пришло пухлое письмо, обклеенное немецкими марками. Далёкий немецкий сверстник – то ли Курт, то ли Вернер, не помню точно – на корявом русском описывал свою жизнь и учёбу и предлагал стать бриффройндем. Что это такое? Друг по переписке: ничего особого не означающий статус, просто мы могли писать друг другу письма, тренируясь в языке и заодно в поддержании международных, так сказать, связей. Мир, дружба, фройндшафт: неужели не слышали? Они ведь тоже играли в пионеров: только у нас это выражалось в красных галстуках, у них же галстуки были синего цвета, так же как и пилотки.

Вот это я особенно запомнил: среди присланных однажды в нашу школу предметов имелись синие галстуки и плотные синие пилотки, одна из которых в конце концов оказалась у меня. Очень уж она мне понравилась и запомнилась, так что я даже хотел спереть её у одноклассника, счастливого владельца. Дело однако удалось решить мирным способом: присланные из ГДР предметы распределялись между всеми, и мне тоже достались какие-то значки, которые я в конце концов и выменял на пилотку. Я помню, как любил щеголять в ней: вряд ли кто-то понял бы меня, если бы я делал это на людях, и тем более во дворе и его ближайших окрестностях, набитых начинающими и продолжающими гопниками. Я мог со спокойной душой делать это дома и ещё в школе – где надо мной не стали бы издеваться. Школа, надо признать, вообще оказалась гуманным местом. Я хочу сказать: что если бы попал в другую школу, то наверняка пережил бы гораздо больше трудностей. Там же дело ограничивалось минимумом: присвоением пусть обидных, но не смертельных кличек, редкими конфликтами на личной почве и различными сложностями в учёбе. Кличка? Та же самая, что я называл вам: Хорёк. Помню, как-то смотрели мы с Сергеем фильм у него дома, где среди главных героев числился маленький и шустрый зверёк. Он мне так понравился и запомнился, что ещё какое-то время я говорил о нём в школе, пока всем не надоел: и в отместку меня назвали Хорьком, чтобы обидеть и унизить.

Однако здесь они просчитались: когда один из главных недругов в классе назвал меня впервые так, я представил себя на месте того реального пушистого зверька, преодолевающего сложности и препятствия. Он не давал никому спуску и в конце концов достигал поставленной цели, к которой стремился целую жизнь. Только мои цели были значительно выше и серьёзнее.

И главной из них – на ближайшие годы – стало освоение в совершенстве тех способностей и возможностей, что открылись у меня ещё до школы. Для этого требовалось место и время, и я, разумеется, не мог посвящать в детали никого вообще – включая мать, одноклассников и даже Сергея. Хотя нашёлся кое-кто, с кем я сошёлся и на этой почве.

Я имею в виду Коляна. Здоровый рыжий парень – года на три или четыре старше меня – давно уже был заметной фигурой в том дворе, где я чаще всего болтался. Играя в какие-нибудь «классики» или следя за бурно протекавшими «вышибалами», я постоянно сталкивался с ним: резко начинавший парень обещал стать главным хулиганом двора и ближайших окрестностей, что в конце концов и случилось. Он так активно вмешивался в различные дела, происходившие в округе, так последовательно раздавал направо и налево подзатыльники и выгребал мелочь у сопливых карапетов, не позаботившихся заранее о её сохранности, что с ним стали считаться все. Пострадавшие жаловались родителям, но что могли сделать обычные люди против подраставшего бандита, уже проявлявшего уйму ума и находчивости? Старая бабка, на чьё попечение он оказался оставлен уехавшими куда-то далеко родителями, абсолютно ничего не могла с ним сделать: он просто посылал её вместе с надоедавшими жалобщиками. Его ведь надо было ещё найти! Я как-то оказался у него в гостях: тугоухая бабка почти не слышала звеневший тихо звонок, сам же Колян не горел желанием общаться с людьми, так жаждавшими его видеть. Он хорошо знал – с кем ему видеться не стоит, удачно проскальзывая между ними и затаиваясь тогда, когда это было нужно.

В школу же он ходил только тогда, когда хотел. Разумеется, это была местная – простая и бандитская школа – где он умудрился стать известной личностью. К нему особенно и не приставали и давно махнули на него рукой, позволяя делать что угодно. В моей школе его бы выперли в два счёта! Ему просто не нужны были истории и математики, все же нужные науки он осваивал легко и непринуждённо, во дворе своего дома и окружающих окрестностях. Хотя кое-какие знания – к примеру, знание уголовного кодекса – ему бы очень пригодилось!