Хороните своих мертвецов

– Нет-нет, пожалуйста.

Он слышит крик Лакост:

– Шеф!

И снова кашель, теперь уже слабее. Потом тишина.

Он видит, как спазматически дергается правая рука Гамаша, а потом легко, словно снежинка, падает.

И Жан Ги Бовуар понимает, что Арман Гамаш умер.

Бовуар, сидевший на неудобном пластмассовом стуле, испустил глухой стон. Ролик продолжал крутиться. Выстрелы полицейских, добивающих последних террористов.

Рут смотрела на экран, ее виски остался нетронутым.

– Шеф! – снова кричит Лакост.

Глаза Гамаша приоткрыты. Губы шевелятся. Они едва слышат, что он говорит. Пытается сказать.

– Рейн… Мари. Рейн… Мари.

– Я ей позвоню, – шепчет Лакост ему на ухо, и он закрывает глаза.

– Остановка сердца! – кричит врач и склоняется над Гамашем, готовясь к сердечно-легочной реанимации.

Подбегает еще один врач, опускается на колени, хватает другую руку Гамаша.

– Стой! Дайте мне шприц.

– Какой, к черту, шприц! У него сердце остановилось, нужно его запустить.

– Бога ради, сделайте уже что-нибудь! – кричит Лакост.

Второй врач роется в саквояже, находит шприц, всаживает иглу в бок Гамашу, надавливает на поршень.

Никакой реакции. Гамаш лежит неподвижно, на его лице и груди кровь. Глаза закрыты.

Два врача и Лакост смотрят на него. Он не двигается. Не дышит.

Но вот, вот. Раздается еле слышный звук. Словно дунул ветерок.

Они переглядываются.

Наконец Эмиль моргнул. Его глаза оставались сухими, словно их песком засыпало, и он сделал глубокий вдох.

Он, конечно, знал остальную историю – разговаривал с Рейн-Мари, приезжал в больницу. Слушал новости по Радио-Канада.

Четыре полицейских убиты, включая первого на обочине дороги. Еще четверо ранены. Восемь террористов убиты, один захвачен. Один ранен тяжело, с малыми шансами выжить. В первых новостях сообщалось также о гибели старшего инспектора. Как эта информация просочилась в новости, никто не знал.

Инспектор Бовуар был тяжело ранен.

Эмиль приехал в тот же день, примчался на машине из Квебек-Сити прямо в монреальскую больницу «Отель-Дьё». Там он нашел Рейн-Мари и Анни. Даниэль летел в Канаду из Парижа.

Они были выжаты, как лимон. Совершенно опустошены.

– Он жив, – сказала Рейн-Мари, обняла Эмиля, прижалась к нему.

– Слава богу, – выдохнул он, потом увидел лицо Анни. – Что такое?

– Врачи считают, что у него инсульт.

Эмиль глубоко вздохнул.

– Они знают, насколько это серьезно?

Анни покачала головой, и Рейн-Мари обняла дочь.

– Он жив, только это теперь и имеет значение.

– Вы его видели?

Рейн-Мари кивнула – говорить она была не в силах. Не в силах сказать о том, что видела. Кислород, мониторы, кровь, шрамы. Глаза закрыты, он без сознания.

И доктора говорят, что им не ясна степень повреждения. Он может ослепнуть. Может быть парализован. Никто не знает. Ближайшие двадцать четыре часа покажут.

Но это не имело значения. Она держала его руку, гладила, шептала ему всякие слова.

Он был жив.

Доктор упомянул и о ране в груди. Пуля сломала ребро, и оно повредило легкое, вызвав его коллапс, а следом коллапсировало и второе. И жизнь в Гамаше остановилась. Рана, вероятно, была получена раньше, дыхание становилось все более затрудненным, натужным, пока не дошло до роковой черты.

– Медики успели, – сказал доктор.

Он не добавил, что счет шел на секунды, но про себя знал, что так оно и было.

Теперь беспокойство вызывала только рана головы.

Они ждали в своем маленьком мирке на третьем этаже «Отель-Дьё». В антибактериальном мире тихих разговоров, неслышных быстрых шагов и строгих лиц.

А новость уже летела по континенту, по всему миру.

Заговор с целью взорвать дамбу «Ла Гранд».

Планирование продолжалось десять лет. Заговорщики воплощали в жизнь свои замыслы так медленно, что это было почти незаметно. Инструменты использовались такие примитивные, что на них и внимания не обращали.

Представители канадского и американского правительств отказывались говорить о том, как был предотвращен взрыв, ссылаясь на интересы национальной безопасности, но под прицелами объективов им пришлось признать, что перестрелка и гибель полицейских были частью операции.

Заслугу в предотвращении катастрофы приписали старшему суперинтенданту Франкёру, и он покорно принял это.

Эмиль, как и все остальные, имевшие представление о работе больших управлений полиции, знал, что эти слова – лишь малая доля правды.

И вот, пока мир переваривал сенсационные открытия, они ждали на третьем этаже больницы «Отель-Дьё». Жан Ги после операции пережил два тяжелых дня, но потом начал медленно возвращаться к жизни.

А двенадцать часов спустя пришел в себя Арман Гамаш. Открыл глаза и увидел Рейн-Мари, которая держала его за руку.

– «Ле Гранд»? – проскрежетал он.

– В безопасности.

– Жан Ги?

– С ним все будет хорошо.

Вернувшись в комнату ожидания, где сидели Эмиль, Анни, ее муж Дэвид и Даниэль, она вся светилась:

– Он приходит в себя. Пока еще не танцует, но будет и танцевать.

– Он в порядке? – спросила Анни, боясь поверить матери, боясь успокаиваться так скоро – вдруг это трюк, шутка скучающего бога.

Она знала, что никогда не забудет то потрясение, что пережила в машине, услышав сообщение Радио-Канада. Ее отец…

– Будет в порядке, – ответила ее мать. – У него пока еще онемелость правой стороны.

– Онемелость? – переспросил Даниэль.

– Доктора довольны, – заверила она их. – Они говорят, что онемелость незначительная и со временем он восстановится полностью.

Ей было все равно. Да пусть хромает хоть до конца дней. Главное, чтобы жил.

Но через два дня он уже встал и пошел, хотя и хромая. Еще через два дня начал ходить по коридору. Заглядывал в палаты, присаживался у постелей мужчин и женщин, которых воспитал, выбрал и повел на фабрику.

Он хромал туда-сюда по коридору. Туда-сюда. Туда-сюда.

– Что ты делаешь, Арман? – тихо спросила Рейн-Мари, которая шла с ним рука об руку.

Пять дней прошло после того боя, и его хромота почти исчезла, разве что когда он вставал утром или слишком напрягался.