Хотелось бы сегодня

Степан разволновался, даже сердце, вроде как всегда неслышное, неожиданно дало о себе знать, забилось, застучало бойчее обычного. Он приложил ладонь к груди, прислушался — там, за мясисто-рёберной перегородкой, ощутимо гулко туктукало. Равномерно, правда, но и бойко, так, словно бы на свой шестой этаж бегом взобрался.

«На лифте поеду!» — как о чём-то вроде бы ему запрещённом подумал Степан и тихо подивился нелепости этой решительной мысли: «Разумеется, на лифте, на чём же ещё, не пёхом же подниматься, верно?» — и вдруг представил себя подкрадывающимся к своей входной двери и ухом припадающего к её меж косяковой щели, сквозь которую почти всегда слышался телевизор, выключаемый Светкой разве что на ночь.

«Если будет тихо, — подумал Степан, а в следующее мгновение всполошено дёрнулся и торопливо прикрылся специально развёрнутой, припасённой для того газетой. Но из подъезда вышел не Потрохов, а сосед с третьего этажа, с которым они здоровались и даже, случалось, беседовали на общие, так сказать, житейско-бытейские темы. Сейчас это было бы совсем некстати, и, провожая соседа сторожким из-за газеты взглядом, Степан подумал, что хорошо, что успел закрыться, а то ещё, чего доброго, привязался бы с расспросами — что да как? — он был любителем повыспрашивать, хотя о себе практически ничего не рассказывал.

„Странные всё же попадаются люди“, — наладился, было, осудить соседа Степан, но тотчас же и урезонил себя — уж чья бы корова мычала! Ведь, если вдуматься, — словно третьему постороннему лицу продолжал он втолковывать себе, — то положение твоё не просто странное, но и на редкость глупое. Глупее не придумаешь. Сидишь тут, понимаешь, как последний дурак! Другой бы, на твоём месте, уже дверь с петель рвал бы!».

«А если, — вопросил уже сам себя Степан, — если, вломлюсь сейчас к ним с перекошенной рожей, — „всех разнесу!“ — а они сидят себе на кухне и чаёк из чашечек спокойно попивают? Вот и получится, что сам ты, Стёпа не только дурак распоследний, но ещё и полный остолоп и придурок».

Хва-а-а-тит!

И так уже себя проявил.

Зачем-то в тот первый вечер повёл Потрохова в спальную комнату, где у него был выгорожен свой, так сказать, конструкторский угол, с чертёжной доской, компьютером… Комбайн свой недоделанный показывать вздумал.

— Так ты что, работаешь, что ли? — поразился Потрохов. — В одиночку комбайн лепишь?

— Леплю. Понемножку! Мысли-то приходят.

Потрохов глазам своим не верил, разглядывал чертежи, эскизы, но, как вскоре выяснилось, совсем не Степановы идеи и разработки его взволновали, а сама нелепость затеи кустаря-одиночки, изобретателя несчастного. Да он и не скрывал этого удивления, напротив, даже Светку из кухни призвал настойчиво, подивись, мол, на муженька своего идиота — в одиночку комбайн изобретает! — как будто бы она ничего этого не видела.

— Да я уж говорила ему, — оправдывалась Светка. — Люди деньги зарабатывают, а он дурью мается. — И накинулась на Степана как-то по-новому, зло, яростно, как на безмозглого идиота. — Кому твои комбайны нужны, кому?!

Вот ведь, казалось бы, невероятная глупость, уже в самой постановке вопроса, а по жизни выходило, жена права — не нужны комбайны, хоть ты тресни, не нужны! Да разве только комбайны? Ведь какие нужнейшие производства закрыли! И словечко волшебное этим вопиющим безобразиям подобрали — нерентабельно! Произнесут его с умным видом и, как приговор подпишут, всё — кончено дело! — был завод, и не стало завода! Дешевле, видите ли, заграницей покупать. Оно, может, и дешевле, но почему? Почему?! Если всё можно делать своими руками?! Этого Степан никак уразуметь не мог. Цены мировые, интеграция!? А по боку их с такими интеграциями! Зачем нам, русским людям, на них равняться? Мы — сами по себе! Чего у нас нет, без того прожить легко можно, а что действительно для жизни необходимо, этого на Руси-матушке, слава Богу, ещё предостаточно. Вон, сколько уже веков её нещадно грабят, а всё не оскудела земля русская, есть ещё и порох в пороховницах и люди его хранящие! Только кликнете! Не зовёте? Не призываете? Стало быть, не нужны вам эти люди. Люди не нужны, а не комбайны!

Это горькое открытие Степан собственной, можно сказать, шкурой прочувствовал. Куда только не пытался пристроиться — не берут! Не нужен! Особенно — после того как сорок пять перевалило. Хоть в гроб ложись да помирай заживо!

«Да я бы и помер, — вдруг согласно подумал он. — Чем так-то тянуть».

Отдаться этой крамольной мысли не успел — из соседнего, сплошь отделанного под серый мрамор подъезда вышел коренастый, коротко остриженный паренёк в чёрной брючно-рубашечной униформе с маленькими жёлтыми буквами на груди и крупными на спине — «ОХРАНА». В руке он держал радиотелефон с поблёскивающей на закатном солнце антенной. Привычно набычившись, он осмотрел исподлобья двор, в том числе задержал взгляд, прощупал им, так сказать, одиноко сидящего на скамейке Степана. Степан не что бы заёрзал под этим взглядом, но некое беспокойство и неудобство всё-таки ощутил. И это в своём-то дворе! С ума сойти, если вдуматься.

Паренёк этот охранял жильца с третьего этажа, как говорили, какого-то нефтяного магната. Степан его пару раз мельком видел — молодой ещё человек с бледно-белым лицом и с вьющимися, доходящими чуть ли не до плеч чёрными волосами. На олигарха он, откровенно говоря, никак не смахивал, — ему бы стихи писать, — но Бог бы с ним, если и олигарх, на здоровье, хотя, конечно, всё-таки не безынтересно с каких-таких, как выражается Потрохов, хренов он в миллионеры-то вдруг выскочил в свои, прямо скажем, невеликие годы. Папаша помог? Или мамаша? А тем кто — партийная касса? Или — общак воровской? Какая-либо информация на этот счёт, разумеется, отсутствовала, но и без неё было ясно, что никаких, так сказать, правовых преимуществ он ни перед Степаном, ни перед всеми прочими обитателями двора не имеет и иметь не может — такой же жилец, как и все, равный из равных, кто бы там за ним не стоял. Тут, казалось бы, ни сомневаться, ни спорить незачем, а вот, поди ж ты, при всей при той демократической равности и по его, надо думать, личному приказу всех их теперь, проходивших мимо его серо-мраморного подъезда с портиками и колоннами, обшныривали пристальными взглядами его личные охранники, словно передвигались они не по своему родному двору, а по лагерной зоне. По сути дела, — пришло в голову Степану, — их человеческое достоинство постоянно оскорбляли подозрением, видя в них, чёрт знает, кого — потенциальных преступников, что ли, террористов? А по какому такому, позвольте спросить, праву?

На этот риторический вопрос Степан, естественно, ни от кого не ожидал ответа, хотя подобных вопросов скопилось у него уже нимало, и ответ: «жизнь такая», — его нисколечко не удовлетворял, потому как за этим неизбежно вставал другой вопрос, едва ли не самый главный:

«А почему, чёрт подери, она такая-то? Почему?!»

«А потому, — наблюдая за охранником, думал Степан, — что вместо того, чтобы идти домой, я сижу вот на этой скамейке и рассуждаю сам с собою об оскорблённом человеческом достоинстве, тогда как Витюшка Потрохов, бывший мой подчинённый и нынешний начальничек, возможно, вовсю уже гужуется с моей женой!»

И опять, при этой, в общем-то, постоянно ноющей в нём как гнилой зуб гнусной мысли он не испытал практически никакой отчётливой ревности. Противно стало? Да. Противно. Но не так уж и противно, коли продолжал сидеть и терпеливо выжидать, пока Потрохов, закончив свои дела — хотя какие у него могли быть дела со Светкой?! — выйдет из подъезда и умчится на своём серебристом Фольксвагене.

«Главное, чтоб не заметил!»

Степан, примеряясь к выходу Потрохова, закрылся развёрнутой во всю ширь газетой, а, выглянув из-за неё, увидал, что и охранник, от которого, видимо, не ускользнул этот резкий тренировочный жест, просверливает его настороженным взглядом.

«Газету я читаю, газету!» — чуть было не заорал ему Степан и тут же подумал, что вздумай сейчас охранник подойти и потребовать документы, он наверняка их предъявит… хотя бы и для того, чтоб поскорей отделаться.

Охранник меж тем, что-то буркнув в рацию, направился к стояночной цепи, снял её с крючка и опустил на асфальт.

Стало быть, подъезжали хозяева.

Действительно, из-под арки вывернул огромный серо-чёрный джип. Приблизившись, он важной, защищённой толстыми никелированными дугами, мордой въехал в освобождённое пространство. Водительская дверца приоткрылась. Остановившийся поодаль охранник, видимо, получив приказ, направился к автоматически открывшемуся багажнику, откуда принялся доставать и нанизывать на пальцы фирменные пакеты «Азбуки вкуса», едва ли не самого дорогого, как узнал всё от того же Потрохова Степан, супермаркета столицы.

Вышедшая из-за руля худая, если не сказать, тощая блондинка с голым загорелым животом под короткой белой майкой и в специально надорванных белесых джинсах в обтяжку разговаривала по мобильному телефону, невесомо застрявшему в частоколе её непомерно длинных блескуче серебристых на солнце ногтей. При этом она крутилась на месте, но ни на что и ни на кого не обращала ни малейшего внимания. Смотрела в небо, в даль, в никуда, только не людей, как будто для неё и несуществующих вовсе.

С ворохом пакетов в двух растопыренных руках охранник поджидал крутящуюся на месте хозяйку. Поджидала её, придерживая распахнутую входную дверь ногой, и пожилая консьержка в приспущенных на нос, словно бы для пущей зоркости, очках.