Хожение за три моря Афанасия Никитина (другой перевод и текстологическая обработка)

Афанасий Никитин не только был иноземцем, «гарипом» — он, кроме того, в течение долгого времени не был уверен, что ему удастся вырваться из этого состояния и вернуться на Русь: «Горе мне окаянному, яко от пути истиннаго заблудихся и пути не знаю уже, камо пойду... Господи!.. Не отврати лица от рабища твоего, яко в скорби есмь... Пути не знаю, иже камо пойду из Гундустана...» (Л, л. 452 об., 454). Что же ему оставалось делать? Иногда он просто впадал в хандру и отчаяние: «А все черные люди, а все злодеи, а жонки все бляди, да веди (ведьмы — Я. Л.), да тати, да ложь, да зелие, осподарев морят зелием...» (Л, л. 446). Эти слова Никитина истолковывались разными авторами по- разному: Г. Ленхофф склонна была относить их к индуистам и видеть в них доказательство желания Никитина примкнуть к господам страны — мусульманам; ⁴³Н. И. Прокофьев относит слова Никитина к «феодальным верхам и правителям Индии». ⁴⁴Приведенные слова Никитина непосредственно примыкают к его рассказу о бидарском базаре, где едва ли могли быть представлены преимущественно «феодальные верхи», да и вообще какая-либо одна группа жителей «Гундустана». Эти слова — не характеристика «индеян»: у Никитина, как мы увидим, вскоре завязались с ними иные, куда более человечные отношения, а просто выражение крайнего недовольства жизцью в чужой стране.

Но застряв в «Индийской стране» прочно, русский «гарип» не мог только ограничиваться выражением своей хандры и тоски по родине. Он неизбежно должен был начать смотреть на мир другими глазами — теперь уже не как представитель большинства населения, а как метэк. И тут он находил общий язык с другими неполноправными людьми «Гундустана»: «индеянами» — «кафирами», «язычниками», как именовали мусульмане индуистов. «... И познася со многыми индеяны. И сказах им веру свою, что есми не бесерменин — исаядениени (веры Иисусовой) есмь християнин, а имя мне Офонасей, а бесерменское имя хозя Исуф Хоросани. И они же не учали от меня крыти (скрываться) ни о чем, ни о естве, ни о торговле, ни о маназу (молитве), ни о иных в- щех, ни жон своих не учали крыти...» (Т, л. 377). Это было тем более дорогим знаком доверия, что «индеяне», как отметил Никитин, «з бесер- мены ни пиют, ни ядят..., а от бесермен крыются, чтоб не посмотрит ни в горнець, ни в еству. А толко посмотрит, ино тое ествы не едят» (Л, 448об).

⁴²Стефанит и Ихнилат. Средневековая книга басен по русским рукописям XV—XVII ві*. Л., 1969, с. 22—24.

⁴³Lennhoff G. Beyond Three Seas..., p. 437.

⁴⁴Прокофьев H. И. Предисловие, с. 25.

6 Хожение за три моря

Но жить все-таки приходилось в стране, где правили преимущественно «бесермене». И Никитин вынужден был поступать, как поступает обычно метэк в иноземном окружении: именовался «нормальным», по- «бесерменски» звучащим именем «хозя (ходжа) Исуф Хоросани», заодно приписывая себе «нейтральное», хоть и не местное, но все же мусульманское, «хоросанское» происхождение (Хоросан — область в Иране). Сдвиги происходили не только во внешнем поведении «гарипа», но и в его психологии. Окружающая среда оказывала какое-то влияние на Никитина. Бахманидский мусульманский султан был могущественен, он вел — по крайней мере, в то время, когда Никитин жил в Индии — успешные войны с соседями. Чем объяснялись такие успехи? Современникам они казались грандиозными и неотвратимыми — человек средних веков неизбежно думал в таких случаях о благоволении божьем. Не случайно рассуждения Никитина о «правой вере» следовали за фразой, вырвавшейся у него после рассказа о военных успехах султана: «Такова сила султанова индейского бесерменскаго. Мамет дени иариа (Мухаммедова вера им годится)...» (Л, 456). Написав это, Никитин явно задумался: следует ли христианину так хвалить мусульманского султана и его веру?

Решение этой проблемы, предложенное Никитиным, имело отнюдь не только практически-деловой, но и серьезный философский смысл: недаром оно получило отражение в заключительной части его «Хожения», написанной позже основной части — уже тогда, когда Никитин решился отправиться на Русь. ⁴⁵Но вопрос о «правой вере» все еще продолжал занимать его мысли. Уже в средние века в Средиземноморье появился популярный «бродячий сюжет», использованный в XIV в. Боккаччо в «Декамероне». Султан Саладин, египетский султан и полководец XII в., отвоевавший Иерусалим у крестоносцев, спросил жившего под его властью еврея Мелхиседека, какую веру тот почитает истинной — иудейскую, мусульманскую или христианскую? Мелхиседек был человек мудрый и понял, что Саладин поставил ему ловушку: если он не отречется от своей веры, то будет обвинен в хуле на ислам. Он ответил султану притчей — о добром отце, который, не желая обидеть ни одного из трех любимых сыновей, оставил им в наследство не один перстень, дающий права на первенство в семье, а три одинаковых перстня: «То же самое, государь мой, да будет мне позволено сказать и о трех законах, которые бог-отец дал трем народам...: каждый народ почитает себя наследником, обладателем и исполнителем истинного закона, открывающего перед ним путь правый, но кто из них им владеет — этот вогірос, подобно вопросу о трех перстнях, остается открытым». ⁴⁶Афанасий Никитин не читал Боккаччо,

⁴⁵См. выше, в настоящей статье, прим. 27.

⁴⁶Боккаччо ДОкованни. Декамерон, день 1-й, новелла 3. М., 1970 (Библиотека всемирной литературы), с. 66. Ср.: Thompson Stith. Motif—Index of the Folk Literature, vol. I—V. Copenhagen, 1955—1957, J 462.3.1, J 462.1.1; Rotunda Д P. Motiv—Index of the Italian novella in prose. Bloomington, 1942; J 462.3.1, J 462.3.1.1, J 462.3.1.2. Идеи равенства народов и вер в России XV—XVI вв. были впервые сопоставлены с итальянской гуманистической литературой (начиная с «Novelliпо» конца XIII в.) А. И. Клибановым: Клибанов А. И. У истоков русской гуманисти-

как не читал он, вероятнее всего, предисловия Ибн-ал-Мукаффы к «Калил е и Димне», где также содержалось рассуждение о невозможности установления того, какая вера истинная. ⁴⁷Но рассуждения такого рода постоянно возникали в среде метэков, — в частности, среди «гарипов», живших под мусульманской властью. Почву для них давало и само мусульманство, возникшее как третья монотеистическая религия и воспринявшее значительную часть учений двух предшествующих. В Коране отдавалось должное и Ветхому, и Новому Завету, признавался авторитет ветхозаветных пророков и Иисуса, сына Марии, и говорилось, что «Мессия, Иса, сын Мариам» — «слово» Аллаха и «дух его», что Аллах подкрепил его «духом святым». Поэтому и мусульманская молитва со словами «Иса рух оало» (Иисус дух божий), которой заканчивается «Хо- жение за три моря» (Л,л. 458 об.), не казалась Никитину недопустимой для христианина. Поэтому он вполне искренне выражал свои убеждения, когда заявлял в уже процитированном нами тексте: «А правую веру бог ведает. А правая вера — бога единаго знати, и имя его призывать во всяком месте чисте чисто» (Л,л. 456). ⁴⁸Русский «гарип» приходил, таким образом, к своеобразному синкретическому монотеизму, признавая критерием «правой веры» только единобожие и моральную чистоту.

Но решение это не могло быть принято ни одной из двух «вер», между которыми приходилось выбирать Никитину. Ислам чтил библейских пророков и Иисуса (не признавая его все же Богом-Сыном), однако последнимпророком он считал все же Магомета, и истиной в последней инстанции — магометанство. Такой же истиной в последней инстанции почитало себя и православие — и вовсе не всякий человек, признающий единого бога и соблюдавший моральную чистоту, признавался носителем «правой веры». Напротив, все не-православные и уже во всяком случае все нехристиане именовались «погаными», т. е. язычниками.

Компромиссное решение, найденное Никитиным, не освобождало его от положения «гарипа» в «Гундустане», не сулило оно ему ничего хорошего и на родине. Мировоззрение автора «Хожения за три моря» и вообще оказывалось весьма далеким от той системы воззрений, которая становилась господствующей в объединенном московскими великими князьями Русском государстве. О неортодоксальности воззрений Афанасия Никитина свидетельствует и одно из наиболее известных мест «Хожения»,— то, где высказывается его любовь к Русской земле. Сравнивая между собой разные области — Севастию (греческое поселение в Малой Азии), Гурзыньскую (Грузию), Турскую, Волосскую (Молдавскую), Подольскую (украинская область Польско-Литовского государства) земли. Никитин записал далее «А Русь...» и перешел на тюркско-персидский язык: «... Бог да сохранит! Боже, храни ее! На этом свете нет страны,

ческой мысли (Исторические традиции идеи равенства народов и вер). Статья вторая. — Вестник истории мировой культуры, вып. 2, март—апрель 1958, с. 45—46.

⁴⁷Калила и Димна: Пер. И. Ю. Крачковского и И. П. Кузьмина / Под рец. И. Ю. Крачковского. 2- изд. М., 1957, с. 52—55.

⁴⁸Ср. Комментарии, прим. 198 и 237.

подобной ей. Но почему князья Русской земли не живут друг с другом как братья? Пусть устроится Русская земля, а то мало в ней справедливости. Боже, боже, боже, боже!» («Z7, л. 453об.—454). ⁴⁹

Почему автор перешел на иноземную речь? Л. С. Баранов объяснил такую предосторожность тем, что Никитин здесь выразил любовь к «Русской земле в целом и боялся быть обвиненным в измене как подданный тверского князя». ⁵⁰Это объяснение совершенно неубедительно: из этого факта, что Москва стала со второй половины XV в. центром единого Русского государства, Л. С. Баранов сделал поспешный вывод, что любовь к «Русской земле в целом» была чужда всем остальным русским князьям и они считали идею единства Русской земли «изменой». В Твери, как и в других русских землях, переписывались и распространялись древние киевские и владимирские памятники, прославлявшие Русскую землю, и тверские князья не только не запрещали таких прославлений, но и сами, начиная с XIV века, претендовали на роль объединителей Руси. Во второй четверти XV века, когда два сильнейших государства Восточной Европы — Московское великое княжество и Литовское государство — переживали тяжелые междоусобные войны, тверской великий князь Борис Александрович стал одним из сильнейших князей Руси. Он помог Василию Темному, свергнутому и ослепленному московскому князю, вернуть утраченный престол. Придворный писатель Фома, написавший «Похвальное слово» Борису Александровичу, именовал его «новым Ярославом» (имея в виду киевского князя Ярослава Мудрого), «самодержавным государем», «царем». Именно в Твери, по всей видимости, возникла первоначальная версия: сказаний о Мономаховом венце, где рассказывалось, что владимирские, а вслед за ними и тверские князья происходят от «Августа кесаря». ⁵¹Общерусский летописный свод, сложившийся на Руси в середине XV века (так называемый «свод 1448 г.»), резко осуждал отсутствие «братских» отношений между русскими князьями (житие Бориса и Глеба, рассказ о столкновении братьев князей под Липицей в 1216 г., роль Юрия Даниловича в убийстве его «брата» тверского князя Михаила и т. д.); призывая их к единству в борьбе с Ордой, он вместе с тем признавал местные вольности (особенно новогородские) в единой Руси. ⁵²

Опасным для Никитина при возвращении на Русь оказывалось не выражение любви к Русской земле в целом, а заявление, что «князья Русской земли не живут друг с другом как братья» и что на Руси «мало справедливости». В какой степени воззрения автора «Хожения за три моря» были связаны с русской общественной мыслью его времени? Ни

⁴⁹О переводе этого места см. Комментарии, прим. 178.

⁵⁰Б а р а н о в Л. С. Афанасий Никитин — первый русский путешественник в Индию, с. 74—75.