Хозяин болота

— И у меня так же, — вздохнул Кулешов, и мох затрещал под его ногами. — Я в пустыню хочу. Там хорошо, там песок, одни ящерки бегают да скорпионы.

Голос его поплыл, растворяясь в тишине, скоро затих шорох сапог, а перед глазами Никиты Иваныча заплясал невидимый никому песок пустыни. Что-то серое, безжизненно-сухое, перекатывалось по желтому полю, стремительно росло, увеличивалось, и вот стена горячего, неумолимого зноя рухнула на старика, мгновенно иссушив тело в жалкий, черный стручок. Рядом копошился в песке и скрипел проволочными конечностями странный сиреневый паук. «Жуть-то какая, — подумал старик. — У нас на болоте вон какой зверь живет, древний, говорят. А тут один паучок остался, все живое кончилось».

— Вот ты где, отец! — раздался над головой Никиты Иваныча чей-то голос. — Я тебя ищу по всему берегу… Ты на меня будто обиделся, Никита Иваныч?

— Ты кто? — спросил старик.

— Григорьев я, Василий. Разве не узнаешь?

— Узнаю… — едва проговорил старик, ощущая внезапный холод и дрожь во всем теле.

— Не обижайся, отец. Я не могу ждать до осени. Мне надо успеть триста тысяч освоить. Не успею — деньги пропадут.

Старик не отвечал. Озноб накатывался с силой, с которой недавно двигался на него горячий шквал. Сводило челюсти, мышцы, замораживало дыхание. Ему почудилось, что на земле теперь стоит вечная зима, и не то что лета — даже оттепели не будет. Как-то однажды просвещенный Иван Видягин рассказал, почему вымерли мамонты. Будто с севера надвинулся какой-то ледник. Люди сбежали туда, где тепло, а мамонты погибли. «Что же мамонты-то не сбежали?» — спросил тогда старик. Иван похмыкал, поерзал, однако быстро сориентировался. «Люди-то уже тогда развитые были, соображали, что к чему, вот и подались в тепло, пережидать холода. А мамонты что, это же природа. Природа она недоразвитая, всегда от человека отстает, а потому компромиссов не терпит».

Вдруг опять какой-нибудь ледник наступает? Бежать надо! Бежать!.. Но мышцы уже одеревенели от холода и тело вмерзло в землю.

— Я еще Кулешова с болота не спровадил, — пожаловался Григорьев. — Ну, ничего, отец, он уйдет. Я ему устрою всемирный потоп. Сейчас перегоню технику на строительство плотины. Мы ее через месяц соорудим и затопим болото к чертовой матери. Кулешов сам уйдет.

Нестерпимый холод неожиданно резко сменился пронзительным жаром. В сознании старика возникла парная, багровеющий от жара и крапивы в венике Кулешов. Затем все исчезло, превратившись в прохладную голубую реку-мираж. Он висел над желто-серой пустыней и никак не хотел опускаться.

— Я буду строить уникальную систему, — говорил Григорьев. — Она спасет болото и журавлей. Так что все в порядке, отец. Живи спокойно, природу мы вылечим.

Голубой мираж превратился в небо над Алейским болотом. Медленно плыли белые, рваные облака. Что-то холодно-осеннее прокалывало воздух. От облаков и неба веяло тревогой, ожиданием неотвратимой зимы, холодов, снега… Два журавля подхватывали на лету падающего птенца и тянули, тянули его ввысь, заставляя работать неокрепшими крыльями. Птенец неуклюже валился то на один бок, то на другой, и в изломе его крыльев обозначались страх и радость от полета одновременно.

— Остановись! — прошептал старик, напрягая горло. — Остановись, парень… Ты в пустыне хоть раз бывал? Ты не хочешь жить в пустыне?

Григорьев умолк. Хрустнули ветки и мох, рассыпаясь в пыль.

— Не хочу, — растерянно сказал Григорьев после долгой паузы. Никита Иваныч ощутил его холодную ладонь на своем лбу. — Ты не заболел ли, отец? Тебя что-то колотит…

— Я тоже не хочу, — сквозь зубы выдавил старик, — Там из живности-то паучок один остался.

— Полежи, Никита Иваныч, — беспокойно сказал Григорьев. — Полежи тут. Я сейчас за вездеходом сбегаю и отправлю тебя домой. Я быстро!

Он исчез, и болезнь чуть отпустила старика. Он вновь ощутил, что лежит на берегу Алейского болота, среди зарослей багульника, и одуряющий запах обволакивает голову. Глаза вот только не открывались, веки словно приклеились и не давали глянуть на мир. С большим трудом он подтянул руку и разлепил один глаз. В узкую щелку, сквозь ресницы старик увидел переливающийся радугой край леса, небо и причесанную ветром траву на болоте. Пустыни, кажется, еще не было… Однако в следующую секунду он заметил паука, выползающего из кустов, и сразу заколебался: а вдруг нет? Вдруг уже пески, пески вперемешку с миражами?.. Паук крался к старику, коряво переставляя конечности и поскрипывая многочисленными суставами. В двух шагах он остановился, напыжился и, выбросив вперед переднюю лапу, заорал:

— Дьявол! Дьявол! Гляди! Это же черти, черти! Нечистая сила!..

Затем паук задрожал, поскреб конечностями землю и, стремительно сорвавшись с места, на двух ногах бросился в чащу.

Веки сомкнулись. Зыбкая волна жара обдала с головы до ног, прижимая тело к сухой земле.

15.

Около месяца Никиту Иваныча трепала болотная лихорадка.

Встал он лишь к середине августа, немощный, с проваленными щеками и отросшей пегой бородой. Встал, держась за стеночку, выбрел на крыльцо (старухи не было дома — хлопотала по хозяйству) и чуть не упал: закружилась голова, подкосились ноги. Он нашарил руками перила и сел. Во дворе было чисто, картошка давно отцвела, слышно было, как гудят пчелы, — значит, медосбор еще не кончился. Кобель Баська почему-то на привязи сидит, уткнув морду в лапы, косит на хозяина тоскливым взглядом. В пустующей избе напротив тихо, стол перевернут, дверь в сенцы распахнута. Пасмурно, солнце где-то за облаками, как фонарь в мешке. Кажется, дождик недавно накрапывал. Собирался, видно, большой, но прошел стороной и в Алейку только брызги долетели.

— Что, Баська, скушно тебе? — спросил старик и откашлялся. Голос дребезжал виновато-старчески. Противный, чужой голос. Кобель, не поднимая головы, прижал уши и слабо вильнул хвостом. — За что тебя на цепь-то — старик подковылял к псу. — Да коротко так. Задавишься еще…

Он отвязал Баську, и тот из лежачего положения прыгнул вверх, перемахнул забор и мгновенно скрылся.

— Бешеный, — проговорил старик и поплелся к калитке. — Засиделся, бродяга…

Повиснув на штакетнике, он глянул в одну сторону улицы, в другую и не узнал родной деревни. Куда-то исчезли разрушенные дома, ненужные никому заплоты, плетни, ямы от подполов, и вся Алейка напоминала теперь хорошо отутюженную праздничную рубаху. Кто-то сгреб, вычистил, вымел весь мусор, и свежая, укатанная тракторными гусеницами земля уже подергивалась травой.

— Ты куда это вылез? — услышал он за спиной голос Катерины. — Я ж тебе вставать не велела.

Она только что пришла из огорода, видно, полола: платок сбился, руки в земле, пальцы врастопырку держит.

— Гляжу вот — чудеса, — слабо удивился старик. — Думаю, не мерещится ли… Веселая деревня стала.

— Да это Иван Видякин, — отмахнулась Катерина. — Трактор взял и с неделю тарахтел. Весь мусор за деревню вытолкал.

— Чего это ему вздумалось?

— У него спроси… Ты почто собаку-то отвязал? — спохватилась старуха. — Он, паскудник, натворит опять делов.

— Пускай побегает, — тихо сказал Никита Иваныч. — Сроду на цепи не сидел.

— Побегает… — проворчала Катерина и стала мыть руки в бочке с водой. — Если бы не Пухов, из твоего кобеля мохнашки бы сшили…

— Как это — мохнашки? — опешил старик.

— Он твоему дружку этому, товарищу Григорьеву, пинжак кожаный сполосовал, — объяснила старуха. — Как хватил у ворота, так донизу и распустил. Григорьев-то к тебе пришел, попроведовать будто, а кобель возьми и выскочи. С чего так? Озверился, что ли…

Никита Иваныч вспомнил куртку Григорьева. Хорошая была куртка, скрипучая, из чистой кожи, видать. Когда еще вокруг болота на вездеходе ездили, старик все советовал снять ее — жара, да и по лесу разорвать недолго. Нет же, так и не снял. Никита Иваныч тогда подумал, что, видно, нравится очень куртка Григорьеву, видно, долго мечтал такую иметь, а заимел, так и в жару снимать неохота.

— Парнишка-то, с Григорьевым который был, чуть не стрелил кобеля. Ружье из машины вынул, да Пухов вступился. — Катерина вымыла руки, утерла их передником и подошла к старику. — Давай-ка в избу. Температуру мерять будем. Доктор сказал, три раза на дню мерять.