Хозяин Древа сего

Варнава схватился за голову. Сквозь судорожно сведенные губы доносилось мычание. Упал на колени, поднял искаженное лицо к небу.

— Луна-а-а-а! — вышел из него страшный крик.

Сунь, сам болезненно сжавшийся от трагизма происходящего, вдруг осознал, что Дый смотрит на страдания пленника почти жалостливо.

— Да, Луна… — печально уронил старый див. — Все дело в Луне. Вернее, в тебе с Луной.

— Она знала? — глухо спросил Варнава, опустив лицо, но не поднимаясь с колен.

— Не знала и не знает, — уверил Дый. — Все придумал я один, если тебе от этого легче.

— Зачем? Зачем?..

— Ты знаешь, что инцестуальные связи безопасны для сильных генов перволюдей, наоборот, такой инцест должен усилить свойства моей крови. Твой и Луны ребенок на Ясене — это конец Древа. Только не думай, что мне легко было решиться на это…

— Ты — сам Тьма!

Варнава уже не кричал, но глухой голос был преисполнен тоски.

Но теперь закричал Дый:

— Я не Тьма, а бог! Я должен им быть! Я им буду! — куцые вопли словно с силой выталкивались кем-то из темной пещеры рта в перепутанных зарослях волос. — Это предопределено. Даже Краткие знают: говорят, на севере возникнет мое могущество. Шамбала — это Север, слыхал ли? И не меня ли зовут они Дьяушпитаром — Светозарным отцом?

Варнава молчал. Коленопреклоненная поза и опущенная голова создавали впечатление молитвы. Но Сунь не был уверен, что его ученик молится. Сам он, зная семейные обстоятельства Мао, был разгневан до глубины души — при его ханьском воспитании одна мысль об инцесте вызывала отвращение. «Какой ужасный беспорядок, — возмущенно думал он. — Отвратительное смешение! Этот демон поистине задумал нарушить вселенскую гармонию…» Он был готов вскочить и на месте покарать старого негодяя, но первый ход в этой игре принадлежал его ученику.

Между тем Дый методично раскрывал карты. Самое трудное было уже сказано, теперь речь его вновь стала легкой и насмешливой:

— Короче, сынок, намерен я поглотить всех богов Древа сего и само Древо, став в своей троичности единым.

Варнава поднял голову и поглядел на врага как на сумасшедшего. Возможно, во взгляде этом и вправду присутствовала надежда на безумие Дыя.

— Тщетно ин алтарь учреждаешь, — проговорил он, внимательно глядя на дива.

Однако тот был полон воодушевления:

— Не я учреждаю, а нам его учредят. Мне — отцу, и сыну, и жене их!

— Замолкни!

— Истинно так. Ты думаешь, почему я с тобой столько Ветвей мучаюсь? Я тебя, сыночек, конечно, люблю, но не до такой степени, чтобы не убить, если ты меня сильно достанешь. А доставал оч-чень, бывало. Вот там, на площади, слишком уж резво на меня бросился, чуть не прикончил… Но не для того я в Стволе тебя пестовал, чтобы вот так просто убить. А для того, чтобы ты подлинным дивом стал. В Ветвях дивы, знаешь ли, не рождаются. А ты вообще уникум — прошел через Зону. Без тебя у меня, пожалуй, и не получится ничего, во всяком случае, гораздо труднее будет.

— А Скорпион что же?

Варнава спросил это почти равнодушно, но Сунь порадовался, что ученик не утратил любопытства от свалившегося на него горя.

— А-а-а, Скорпион, — протянул Дый, — так я ж просто хотел вас с Дианкой шугануть из той Ветви, да и вообще ее прикрыть, засиделись вы там, романтика зашевелилась всякая пошлая… Но тут ты появился не вовремя… Не-ет, сынок, твоя жизнь мне дорога, даже очень.

— Почему?

— Так сказал же — троичность.

— Теперь вспомнил, — неохотно проговорил Варнава. — «На самом низком из престолов сидит конунг, а имя ему — Высокий. На среднем троне сидит Равновысокий, а на самом высоком — Третий»…

— Во-во, — обрадовано закричал Дый. — Ты Равновысокий и есть!

— А Высокий, значит, Высокая?.. — заключил Варнава.

— Все ж таки умный у меня сынок, — с фальшивой радостью Дый всплеснул руками. — Не зря я тебе этих двух олухов показал — Синего и Вована. Они, каждый по-своему, единственными быть желали, да ничего не получилось, потому как нету без множества единства.

— И что у тебя не срослось?

Варнава медленно поднялся с колен, отворотив бледное лицо к Башне.

— А с чего ты взял, что не срослось?

— Потому что я здесь, и ты мне все это рассказываешь.

— Соображаешь… Сейчас скажу. Только зря встал, как бы не пришлось по новой колени-то преклонить…

— Больше не преклоню. Говори.

Сунь снова вздрогнул — в голосе Мао не было НИЧЕГО, Великая Пустота, к которой он, Сунь, так долго стремился, но теперь окончательно понял, что ТУДА не хочет.

— Непраздная она была, когда вы распростились, — тихо произнес див.

Потрясенный Сунь, как, кажется, и Дый, ожидал нового пароксизма муки. Но ошибся — голос Варнавы был столь же пугающе пуст.

— Я так и думал. Где ребенок?

Дый с некоторым недоумением посмотрел на него, помедлив, ответил:

— Кабы я знал, все бы по-другому было. Помер по видимости внучек-то…

Варнава молчал, так что Дыю пришлось продолжить:

— Ты на нее хоть не злись. Она тебе не говорила, чтобы не грузить лишне — думала ведь, что я смерти твоей ищу. Потому и ушла поскорее — хотела, дурочка, втайне все обстряпать, пока я за тобой бегаю. Куда там — я ее сразу взял, тепленькой. Побрыкалась немного, но смирилась — а куда деваться-то на сносях. Богиням рожать сложно… Разрешилась она, мальчик — прелесть, богатырь, весь в папку. А потом я его хорошим людям в одну Ветвь на воспитание отдал. Но недоглядели они, похитили его злодеи некие. Искал я его и нашел — от меня скрыться сложно. Да только поздно — злыдни те смерти себя предали, да и Янечку-малыша с собой забрали, нелюди…

Дый скорбно потупил голову и показал красивым округлым жестом, что смахивает с глаза горькую слезу. Впрочем, Варнава изящество игры, похоже, не оценил:

— Янечку? — только и спросил.

— Янь. Она так назвала, уж не знаю, какие резоны были, да я не возражал — с Ясенем созвучно, красиво…

— Ты негодяй, — прозвучало это не оскорблением, а констатацией факта.

— Ага, — охотно согласился Дый, — но вишь, не получилось негодяйство-то мое, нету маленького.

— Кто похитил?

— А я знаю? У меня, сынку, врагов много, ты и не представляешь, сколько…

— Зачем его на сторону отдал? Из-за нее?

— И из-за нее тоже — мало ли что бабе в голову взбрести может, а мне рисковать здесь нельзя. И… В общем, воспитать его надобно было соответственно — он же своею волею на Ясень взойти должен. А там, куда я его отдал, условия уж больно подходящие.

Тут Сунь своим обостренным восприятием почувствовал, как напрягся Варнава. Дый, впрочем, ничего не заметил, переключая жуткое свое повествование на волну высокой патетики: