Хозяин Фалконхерста

— Я тоже заподозрил неладное. То-то ей не терпелось улизнуть от меня на прогулке! Хорошо, что ты поставил меня в известность, Кьюп. Это может нам пригодиться. — Он похлопал брата по ноге. — Прости, что я тебя ударил. Иногда на меня находит… А теперь слушай: сегодня я познакомился с одной негритянкой. Никогда таких не видывал! Что-то в ней есть, недаром мне захотелось с ней переспать. Ведь ты знаешь, что я равнодушен к негритянкам. Но она самая здоровенная из всех, кого ты видел, и, клянусь, стоит того, чтобы ею заняться. Не женщина, а чистый восторг! Почему бы тебе с ней не познакомиться? Она — мать Драмжера, так что тут вы не будете соперниками.

— Ты говоришь о Жемчужине, которая живет в кокетливом домишке с сыном Олли? Это не приходило мне в голову! — Кьюп усмехнулся. — Лечь с ней — все равно что запрыгнуть на кобылицу. А что, можно попробовать!

Аполлон встал.

— Очень советую. Иначе тебе ничего не остается, пока я не разберусь здесь до конца, кроме как… — Он сделал выразительный жест.

— Я пробовал, Аполлон, но какая от этого радость?

— Еще порадуемся, Кьюп, даю тебе слово. А пока придется потерпеть.

Кьюп вскочил, чтобы помочь хворому.

— Ты оставишь револьвер себе, Аполлон?

— Мне он тоже может пригодиться.

Они вместе поднялись по ступенькам и исчезли за дверью.

30

Ухаживая за Софи, Аполлон проявлял выдержку, предпочитая отдавать инициативу ей. Таким образом он лишал ее оснований обвинить его впоследствии в корыстных намерениях. Не надеясь на свои женские чары, Софи вовсю хвасталась своим богатством. Для его слуха это хвастовство было чистейшим бальзамом. Под предлогом, что она якобы никак не сообразит, какое из двух ожерелий подходит к ее платью, она как-то раз зазвала его к себе в комнату и предложила самому принять столь ответственное решение. При этом она подсунула ему не только собственную, но и мачехину шкатулку с драгоценностями.

Он обнаружил, что драгоценности Софи, производя сильное впечатление с виду, на самом деле не представляют большой ценности: здесь были брошки с камеями, полудрагоценные камни, даже откровенные подделки. Вещицы Августы, подобранные с большим вкусом, напротив, стоили немалых денег. По всей видимости, Максвеллу нравилось баловать жену: ее бриллианты заставляли затаить дыхание, а на днищах бархатных коробочек стояли имена самых почтенных новоорлеанских ювелиров. В общей сложности фалконхерстские драгоценности тянули больше чем на двадцать пять тысяч долларов — приличная сумма, потраченная всего лишь на прихоти женской части плантаторского семейства.

Софи охотно спрашивала у Аполлона совета по поводу ведения дел. У нее скопилась груда конвертов с финансовыми документами, в которых ей было не под силу разобраться и которые она с готовностью передала Аполлону. Банковские документы свидетельствовали, что она — женщина состоятельная, однако за исключением десяти тысяч фунтов Дадли, положенных вместе с отцовским счетом на пятьдесят тысяч фунтов в лондонский «Браун-Бэнк», все ее средства представляли собой деньги Конфедерации, о чем можно было лишь пожалеть: эти деньги ежедневно падали в цене. Какая досада, что сотни тысяч долларов превратились в бросовые бумажки! Он не стал окончательно разочаровывать Софи, а попытался убедить ее, что полезно было бы перевести эти средства во что-либо более реальное — скажем, в недвижимость. Софи фыркнула: какая приятная, кругленькая сумма! Чем она рискует? Ведь деньги лежат в крупнейших банках, куда их поместил сам отец.

Впрочем, и за вычетом денег Конфедерации средств оказалось более чем достаточно, чтобы Аполлон смог обеспечить себе на них полную финансовую независимость. Наложив лапу на деньги Софи, он сумеет избавиться от нее самой. Он уже считал, что достаточно выждал. Дальнейшее разыгрывание из себя инвалида ничего не давало. Софи, лишенная услуг Занзибара, станет легкой добычей. Аполлон решил, что ему следует заменить Занзибара на конных прогулках. Он раскидывал карты так же умело, как шулер с парохода, плывущего вниз по Миссисипи.

Он видел, что Софи живет на плантации совершенно изолированно. За несколько недель, что он пробыл ее гостем, она никого не приняла и нигде не побывала. Она не присоединялась к женщинам городка, щипавшим корпию и сворачивавшим бинты, и не испытывала тяги к посещению церкви. Тем проще была задача Аполлона. Ему не с кем было соперничать, так как в Фалконхерст не совались мужчины, привлеченные богатством плантаторши. Впрочем, он никого не боялся: он знал, насколько неотразимы его внешность и обаяние. Тем не менее шли дни, а он все блаженствовал, оттягивая развязку.

Наступил июнь, потом июль, южная жара лишала сил. От нее не было спасения даже за тяжелыми гардинами и толстыми каменными стенами усадьбы. Большой вентилятор, крутившийся над обеденным столом благодаря шнуру, привязанному к большому пальцу ноги боя, специально для этого посаженного в кухне, позволял находиться в столовой, но в остальных комнатах было слишком жарко и душно. Даже слуги не расставались с широкими веерами из пальмовых листьев: черные потели не меньше белых. Спальни, расположенные на втором этаже, были самыми жаркими помещениями в доме, поэтому Аполлон и Софи завели привычку до полуночи просиживать на веранде, пока прохладный вечерний ветерок не остудит дом.

Эти посиделки были для Аполлона сущим мучением, так как Софи являлась неважной собеседницей. Он знал, что она получила образование, но, как видно, в специфическом женском учебном заведении, где не слишком настаивали на овладении науками. Он сомневался, прочла ли она хотя бы одну книжку — во всяком случае, в доме он не заметил ни одной. Она не побывала дальше Нового Орлеана, где тоже не знала ни души. У нее не было ни любимых занятий, ни каких-либо интересов. Говорить приходилось в основном Аполлону, однако, как он ни эксплуатировал свое богатое воображение, его уже утомлял звук собственного голоса.

Скуку развеивали разве что звуки музыки, доносившиеся из Нового поселка. Кто-то наигрывал на гитаре, кто-то пиликал на скрипке, сочные негритянские голоса чудесно гармонировали с трепетным ночным воздухом и с серебристым звучанием струн, доносившимся из темноты. По просьбе Аполлона Брут однажды пригласил музыкантов и певцов в Большой дом, куда они стали наведываться ежевечерне, польстившись на приготовляемый Лукрецией Борджиа напиток, в состав которого входила в основном вода, а также патока, уксус, имбирь и добавляемый лично Аполлоном виски. Под покровом темноты они собирались под верандой и усаживались кружком. Аполлон и Софи занимали кресла-качалки, слуги образовывали задний ряд, восседая верхом на табуретах.

Песни возникали спонтанно, иногда после долгого безмолвия, когда кто-нибудь, задев гитарные струны, побуждал мужской или женский голос затянуть новую мелодию. Скоро солисту начинал подпевать хор, и ночь наполнялась первобытной музыкой, уносившейся в темноту, но неизменно возвращавшейся назад. Зачастую слова песен, представлявшие собой пересказ невольничьих пересудов, оказывались неприличными, так как речь в них обязательно заходила о любовных утехах. Героем песен зачастую становился Драмжер и его многочисленные подружки, но он не возражал, а, наоборот, гордился своей репутацией. Брут и Олли осуждались певцами за жестокость. Видимо, все считали естественным, что в песне можно высказать то, что совершенно недопустимо в обычном разговоре. Софи восхваляли без удержу, получал свою долю лести и Аполлон, фигурировавший как «красавчик господин». Исполнители отдавали должное напитку Лукреции Борджиа и потребляли его кружками.