Хозяин теней
Шрифт:
В общем, дальше мы поняли мало, кроме того, пожалуй, что сами во всём виноваты. Говорил батюшка долго, пространно и не для нас, ибо теперь слушали все и с радостью. Ну да… банда от нас отстала, верно, угроза отдать на фабрику возымела действие, но это не значит, что Савку приняли.
Не считали его своим.
Вот не считали и всё тут.
В общем, закончилось все торжественной процессией, возглавляемой батюшкой Афанасием и включившей весь Савкин класс, а потом не менее торжественной поркой во дворе.
И порол Афанасий лично.
И так… душеспасительно. От первого удара
— Молчать, — велел я. А потом как-то… подвинул мальца? Перехватил тело? Главное, что сил хватило в лавку вцепиться и зубы стиснуть.
Не хватало…
Громов орать не станет. И о пощаде умолять.
Свистнуло над головой. Розги тонкие, но бьют так, что через одежду обжигает. Ничего, это ерунда… это мелочь.
Насмерть не запорет.
Не должен.
Это как-то чересчур…
— Молись! — рявкнул Афанасий. А я понял, что не могу. Вот не могу и всё тут. Ни слова выдавить. А ведь кое-какие молитвы знал. Выучил, когда церковь в моду вошла.
Но будто рука невидимая горло перехватила.
А потому свистнуло снова.
И снова.
— Хватит, — этот холодный голос уже воспринимался почти родным.
— Не лезь, баба…
— Хватит, — а вот теперь в голосе уже не холод — откровенный лёд. И ещё что-то изменилось. В мире. Рядом. Будто… сквозняком потянуло?
Или жаром?
Главное, розга опустилась.
— Прошу прощения, Евдокия Путятична, не признал сразу. Этот мерзкий язычник заслужил наказание, — и батюшка заговорил иначе, заискивающе. — Возможно… в слабости своей… желая зажечь в душе его огонь истинной веры…
— Розгой? — поинтересовалась Евдокия Путятична. И следом я ощутил её руку на загривке. Жар от неё прокатился по телу, словно выталкивая свежие раны наружу.
— И увещеваниями.
Ну да, куда ж без увещеваний. Розга без увещеваний не работает.
— Все свободны… Зорька, отведи его умыться и дай новую одежду.
— Не напасёшься на них… одно разорение… — ворчание Зорьки было знакомым, как и тёплая рука. А стоило отойти, как заговорила она: — Что ж ты, барчук, упрямишься… чай, батюшка-то добрый, батюшка-то хороший… порой гневливый, так ты не лезь под горячую-то… покайся, голову склони, помолися Богородице-матушке. Небось, она-то за сироток всегда заступается…
— А почему он назвал меня язычником? — спросил я тихо.
— Так… — Зорька удивилась. — Потому как креста на тебе нету. Вона, на шее не крест. У меня крест. У Евдокии Путятичны крест. У всех-то людей русских крест… а у тебя?
Я поднял руку и, потрогав висюльку на шее, убедился, что и вправду не крест.
— Отец, — прошелестело в голове. — Посвятил меня Море… все Громовы ей служат.
Охренеть.
Сколько здесь открытий чудных.
Тогда я спросить ничего не успел. Снова… выкинуло? Переместило. Хрен поймёшь, но раздражала эта неспособность контролировать процесс зверски.
Вот я там.
И вот тут.
Лежу.
Чувствую и иголки, что вошли в тело, главное так вот, хорошо чувствую, каждую буквально. И лекарство, которое в кровь поступает, тоже чувствую. И тело свое, рассыпающееся. Если так-то снаружи оно ещё целое, но там, внутри, много
мелких очагов, будто термитами поеденное.Недолго осталось.
И жаль.
Нет, смерти я не боюсь. Я давно под ней хожу. Тогда, в девяностые, чудом выжил, хотя и не думал ни о чём таком. Из наших только я и уцелел. Даже Митрич… Митрича я своей рукой уже.
Очень он удивился. И разозлился.
А потом сдох.
А я вот живой.
Пока.
Так что нет, не боюсь. Жаль немного. Савку бросать жаль. Он не справится один. Хороший мальчишка, но уж больно домашний, слабый. И заниматься бросит. И эти, приютские, почуют, что я ушёл.
Нет, так-то там обо мне никто не догадывается.
Ну, я думаю, иначе как пить дать батюшке заложили бы. Нет, просто чуют. У приютских чутьё на людей скоренько вырабатывается, такое вот, которого говорит, кого можно прессануть, а кого лучше бы стороночкою да по широкой дуге обойти. В этом есть что-то донельзя звериное.
Так что…
— Гром, — Ленка улыбается сквозь слёзы. — А я знала, что ты очнёшься… ты поборешься ещё. Поживёшь.
В горле саднит.
И ответить не выходит. Не сразу. Потому как в палате снова становится людно и бело от халатов. Меня щупают, трогают, спрашивают о чём-то, при том ответа не дожидаются.
Ещё одна странная врачебная привычка.
В конечном итоге всё-таки оставляют в покое, правда, умыв, переодев и вколов ещё какой-то пакости, которую я тоже вижу. Изнутри.
Главное, в сон не тянет.
Не хочу спать. Жалко времени.
— Ленусь, — способность говорить возвращается. — Ты знаешь, кто такая Мора?
— Что?
Она моргает и слёзы уходят.
Так-то лучше. Ленка, она в целом не слишком сентиментальная, и теперь вопроса хватает, чтобы отвлечь от мыслей о моей тягостной судьбинушке. Или о чём она там рыдать собралась.
— Мора, — повторяю.
И жалею, что не удалось разглядеть кругляш. Он был теплым и неоднородным под пальцами.
Мелькает мысль рассказать, но… Ленка доложит врачам, те снова сбегутся. Пусть и понимают, что ничего-то сделать не способны, но активность изображать станут. А потом ещё отзовут справочку о вменяемости, изрядно Ленке жизнь осложнив.
Нет уж.
И вообще, глюки или нет, но вреда от них никому не будет. А значит…
— Мара есть… Мара, Морена, Морана, — Ленка мазнула пальчиком по экрану. — Богиня зимы и смерти у славян…
Ничего так. Подходяще к ситуации. К моей — так точно…
— … правит миром Нави вместе с Чернобогом…
Под мягкий Ленкин голос меня вырубило.
Глава 5
Глава 5
«Член Государственной Думы от амурского казачества И. М. Гамов обратился в министерство народного просвещения с просьбой принять в свое ведение казачьи школы и тем уберечь их от закрытия, но получил отказ: вследствие сокращения министерских кредитов имеется существенный недостаток финансов. Таким образом из 66 существовавших в округе школ остались лишь 19 церковно-приходских и несколько частных, оставшихся в наиболее состоятельных станицах» [1].