Хозяин теней

— Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.

— Сама?

— Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…

И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.

— Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?

— Он ли?

— Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, — Фёдор понизил голос. — Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…

Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.

Хорошо.

Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.

— А малец-то одолел… — добавил Фёдор. — От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?

— Не знаю… — Евдокия Путятична вздохнула. — Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.

— Тут ещё… — Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. — Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.

— Это что?

— Метка…

Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.

— Ну, вроде метка. Или вот манок. Камень со скверного места. Не сказать, чтоб с самого… но тени такие от чуют. Я ещё тогда подумал, чего он к мальчонке попёрся? Кровать-то от окна далече, у двери самой. А это комнату надобно перейти…

Интересно.

У меня вот похожие мысли возникли.

— Тени ж… им же ж всё одно, кого жрать… а он тех, у окна, не тронул. Мимо прошёл. Чтоб крухарь да полез дальше, чем надобно? Только если вот…

— То есть, ты хочешь сказать…

— Позвали его. Я этот камушек под кроватью мальчишкиной нашёл. Кто-то кинул его. И окошко приоткрыл. И иконку сдвинул… не снял, а сдвинул. Может, даже проклятой водой и дорожку прочертил, батюшка ж наш крепок в вере… только, Евдокия Путятична… вы это… не говорите никому.

— Почему?

— А потому что скверну из камушка вытянули. И с окошком не докажешь. Но ежели так, то выйдет, что у вас тут чуть ли не смертоубийство затевается.

Разумно.

Очень даже.

— А сами ведаете, сколь многим вы не по нраву. И случая ведь не упустят подвинуть. Тот же Антошка спит и видит, как бы в креслице сесть. Одно дело, когда несчастный случай по служебному недосмотру… я уж тут покаюсь. Вы мне штрафу там или взыскания какого возложите, как оно положено… и на том всё притихнет.

Лежу.

Дышу. Впитываю силу, которая уходит куда-то внутрь. И чувствую слабое Савкино возмущение. А с чего возмущаться-то? Не я эту тварь привёл. А без меня хрен бы Савка справился.

Сожрала бы.

От этой мысли его трясёт. И тряска передаётся телу.

— Фёдор, тебя ведь и уволить могут… за окно… лучше будет сказать правду, что ты закрыл, но кто-то… возможно из шалости или по глупости… или бежать хотел.

— Ночью?

— Утром. Вечером… или вовсе отлучался, главное, что не ты открывал. Ясно?

— Да, княгинюшка.

— Не надо, не называй меня так, — а теперь в голосе слышится усталость. — К сожалению, про крухаря придётся сказать. Слишком многие тварь видели. И молчать не станут.

— Да чего они там поймут.

— Чего бы ни поняли, но до полиции точно дойдёт… в лучшем случае, до полиции.

Руку убрали.

— Разбирательство?

— И оно тоже. Поэтому сейчас мы сами обратимся с заявлением и потребуем, чтобы прислали кого из Синодников.

Федор матюкнулся.

— Может…

— Нет, — Евдокия Путятична и дослушивать не стала. — Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.

— Они ж тут всё… облазают.

— Не без того.

Вздох.

— Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.

— Фёдор?

— И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.

Это как?

— А лучше бы вам, княгинюшка, — голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. — Бросить дурное это дело, пока беды не случилось. Оно же ж опасно… оно же ж вон как… и другим разом батюшки вашего власти не хватит, чтоб беду отвести. Да и его б пожалели.

— Жалею, Фёдор. Жалею. Но… кто-то ведь должен.

— Вы?

— Отчего нет. Да и не беспокойся. Я не делаю ничего такого…

Фёдор сопит, явно не согласный.

— Порой мне кажется, что я не делаю вовсе ничего… что все эти листовки и воззвания… это пустое, ничтожное… и что надобно иным путём идти.

— Бонбы кидать?

— Нет. Террор — это… это отвратительно, — сказала Евдокия Путятична и я с ней согласился. — А ещё совершенно бессмысленно. Террор лишь озлобляет власти и мешает диалогу. Он противен самой идее гуманизма и…

— Что тут происходит? — раздался незнакомый голос и Евдокия Путятична осеклась. И руку убрала. Жаль. Сила её изрядно согрела. Вон, и оцепенение у Савки почти прошло-то.

— Всё, Фёдор. Идите, — Евдокия Путятична тоже поднялась. — Наведите порядок. И воспитанников надо убрать, чтобы следы не затоптали. Вовсе комнату заприте, тех, кто был в первом дортуаре, переведите в другие, временно.

Голос стал прежним, равнодушно-спокойным.

— А вам — доброй ночи, Антон Петрович. Рада, что вы, наконец, вспомнили о своих должностных обязанностях и вернулись. Кажется, ваш отпуск должен был завершиться дня три тому?