Хранить вечно

Когда декурион со своими людьми добрался наконец до южных ворот, площадь возле башни была пуста.

– Где все? – окликнул он сидящего под стеной на табурете Прокула Кикерона.

– Уже ушли, – равнодушно ответил тот, ковыряясь кончиком ножа в редких почерневших зубах. – Четыре манипула… И нумидийская ала… И три наших турмы… Во главе с самим трибуном… Латиклавием.

– Дерьмо! – процедил сквозь зубы Саксум и кинулся мимо толстозадого декана в башню.

Он взлетел на самый верхний этаж и увидел на смотровой площадке незнакомого офицера. Тот стоял к Саксуму боком, опираясь локтем на парапет и, вытягивая шею, смотрел куда-то влево; ветер яростно трепал его плащ – изрядно выгоревший на солнце, но всё ещё багряный, с хорошо видимой золотой полосой.

– Не помешаю, трибун? – спросил, подходя, Саксум, с любопытством разглядывая вставшего на дыбы серебристого Пегаса на видавшем виды тораксе офицера.

Тот равнодушно скользнул по декуриону взглядом.

– Не помешаешь.

Саксум подошёл и тоже заглянул за парапет.

Убегающая на юг от ворот дорога была пуста. Покинувшее город войско обнаружилось слева. Манипулы – длинной бурой (под цвет щитов и плащей легионеров) змеёй – уходили прямо по заросшему бурьяном полю на восток. Впереди колонны ясно виднелся белоснежный плащ трибуна-латиклавия, окружённый небольшим разноцветным отрядом всадников. Нумидийская ала пылила чуть в стороне, правее.

Замысел Гая Корнелия Рета был очевиден: он собирался отсечь от основного войска Такфаринаса его, ещё остающиеся севернее Тубуска, немногочисленные отряды и, главное, – не успевшие уйти на юг обозы.

– Дурак! – процедил сквозь зубы трибун. – Сумасшедший дурак!

Саксум не успел ответить. Он вдруг ощутил, как ледяной комок возник у него под ложечкой, возник и начал медленно проворачиваться, наматывая на себя кишки и внутренности, – слева, из-за ближайшего холма, вдруг полилась широкая голубая река мусуламийской конницы. Полилась и привольно растеклась по равнине, покатилась, охватывая полукольцом голову вдруг замершей на месте, насторожившейся бурой змеи, налетела, засверкала бликами клинков, отсекла змее голову, закрутила её водоворотом и понесла, закручивая в его центре мелькающий одиноким белым пёрышком, приметный плащ. А река всё текла, всё новые сотни и сотни всадников в голубых одеждах выливались из-за холма, и вот уже бурая змея полностью окружена ими, разрезана на несколько частей, и каждая её часть бьётся в агонии, вздрагивает от обжигающего прибоя голубых волн, сжимаясь и разжимаясь живой пружиной, кружась на месте, медленно сокращаясь и всё же понемногу отползая в сторону спасительной крепости, оставляя на серо-зелёной скатерти степи неподвижные бурые и голубые крошки.

– А-а-а!!! – страшно заорал Саксум и, прыгая через три ступеньки, понёсся вниз.

Следом стучали шпоры незнакомого трибуна.

– Открыть ворота!!! – гаркнул, выбегая из башни, декурион и с разбега взлетел в седло.

Сброшенный его яростным криком с табурета Прокул Кикерон, тряся тяжёлым задом, опрометью бросился выполнять приказание.

– Отря-ад! За мно-ой!.. К бою!! – скомандовал Саксум, срывая коня с места в галоп и бросая его в узкую щель между медленно открывающимися створками тяжёлых ворот.

В лицо ударил выжимающий слезу ветер. Кусты типчака и дрока понеслись навстречу, хлеща по ногам мчащегося во весь опор, но всё равно нещадно понукаемого коня. Буро-голубая мозаика стремительно приближалась, рассыпаясь на отдельные картинки и эпизоды. Закружились в смертельном танце голубые плащи-алашо, наскакивая на ощетинившийся копьями, уже весь изломанный и дырявый бурый строй; засверкали длинные кавалерийские мечи-спаты, с глухим стуком обрушиваясь на пехотные щиты; замельтешили перекошенные от злобы, яростно оскаленные, окровавленные лица; замелькали смуглые руки, задранные морды коней. Саксум метнул в ближайший голубой плащ свою трагулу, на полном скаку ворвался в этот кипящий водоворот и тоже заплясал, завертелся, нанося удары мечом налево и направо, прикрываясь щитом, стремительно вращая на месте своего коня, поднимая его на дыбы и вновь швыряя в самую гущу ненавистных голубых плащей. Краем глаза он замечал яростно рубящегося слева от себя, оскаленного Кепу – с коротким дротиком, застрявшим в щите, и яростно рубящегося справа от себя, бешено визжащего Идигера, уже до самых глаз измазанного не то своей, не то чужой кровью, и всё искал, искал и не находил в этой одержимой, сплетающейся и расплетающейся, кружащейся в каком-то отчаянном смертельном танце, безумной толпе знакомый поцарапанный шлем с обломанным гребнем и приметной вмятиной у самого темечка…

Он узнал Ашера не по шлему. Он узнал его по знакомой, виденной сотни раз когда-то давно, в прошлой жизни, позе. Брат лежал на земле ничком, уткнув голову в руки, согнув одну ногу в колене и выпрямив другую, – так он любил спать в детстве – на полу, на тростниковой циновке, в тесном глинобитном домике, в маленькой и бедной рыбацкой деревушке на берегу самого большого и самого синего на свете Кинеретского озера.

Саксум на всём скаку слетел с коня и, упав рядом с братом на колени, перевернул его на спину.

Удар пришёлся Ашеру в лицо. Тяжёлая трагула размозжила ему зубы, проломила череп, выбила мозг. В сплошном кровавом месиве белели острые осколки костей. От страшного удара выпали оба глаза и сейчас висели на тонких ниточках на залитом кровью, почти неузнаваемом, мёртвом лице.

Саксум стоял на коленях над мёртвым телом брата, баюкал в руках его мёртвую липкую руку и раз за разом повторял, не слыша собственного голоса:

– Как же так, Аши?!.. Как же так, братишка?!.. Как же так, Аши?!..

Он ослеп и оглох. Он больше не видел и не слышал ничего вокруг. Он не видел, как после удара в спину копьём валится на землю окровавленный Идигер. Он не видел, как в пяти шагах от него, разевая в беззвучном крике чёрный рот, яростно бьётся в окружении голубых плащей огромный Марк Проб – с иссечённым в лохмотья щитом, со срубленным нашлемным гребнем, с обломком дротика, торчащим из продырявленного правого бока. Он не видел, как вдруг смешались, попятились назад голубые плащи-алашо, как они дрогнули и, рассыпаясь, покатились прочь под натиском невесть откуда взявшихся всадников с овальными зелёными щитами, ведомых офицером с серебристым Пегасом на тораксе. Он не слышал, как восторженно взревели, ощутив подмогу, уже совсем было отчаявшиеся и не надеявшиеся выжить в этой кровавой каше, поредевшие ряды легионеров. Он не слышал отчаянного, полного ужаса, предостерегающего крика Олуса Кепы.

И он, конечно, не увидел, как, проносясь мимо на полном скаку, смуглый скуластый мусуламий в развевающемся голубом плаще, переломившись пополам и свесившись с коня на сторону, рубанул его сзади, сверху вниз, своим длинным окровавленным мечом…

От Клавдия Агриппе привет.

Дружище! Поздравляю с первенцем! Наследник – великое дело! Мой поклон и пожелания здоровья Кипре.

Твой отъезд из Ромы наделал много шума. Кредиторы твои просто взбеленились. Особенно Сенека. Этот пройдоха грозился до Кесаря дойти. С огромным трудом удалось с ним договориться. Отдали ему твой дом в Кампании вместе со всем имуществом и рабами в пользование, то есть оформили на него узуфрукт. За это он согласился не начислять тебе проценты по долгу и отсрочить выплату самого долга до твоего возвращения из Палестины. По-моему, Сенека сделкой остался доволен, хотя и кричит на каждом углу, что не видит никакого прока от этого своего нового владения, где ни пашни нет хорошей, ни луговины. Думаю, хитрит по своему обыкновению. Во всяком случае, управляющего своего он туда тут же направил. Остальным кредиторам достались деньги, вырученные от продажи твоего имущества из дома в Роме. Денег хватило в обрез, поскольку продавать всё пришлось спешно, а, сам знаешь, спешка в таком вопросе совсем не на пользу делу. Так что всё вроде бы уладилось, живи себе спокойно в своей Палестине, но возвращаться теперь тебе в Рому без денег нет никакого резона. На службе ты, конечно, денег таких никогда не заработаешь (знаю я твои дырявые руки!), но есть у меня по этому поводу одна интересная мысль. Впрочем, об этом после.

А сейчас новости!

Сразу предупреждаю: если стоишь, лучше сядь. Потому, что…

Моя сестрица Ливилла – любовница Сеяна! Каково?! И полгода ещё не прошло со дня смерти бедняги Друза, как говорится – пепел ещё не остыл, а эта волчица почти в открытую живёт со злейшим врагом своего (почившего, между прочим, при весьма странных обстоятельствах) мужа. Нет, кто бы что ни говорил, а я теперь знаю твёрдо: к смерти Друза наш досточтимый префект претория руку, определённо, приложил. И скорее всего, дело не обошлось без участия и «безутешной вдовы». Со своей Апикатой Сеян развёлся. А точнее, попросту сослал её в деревню. Говорят, он её бил и даже грозился убить. Впрочем, теперь много что говорят.

И ещё одна сногсшибательная новость. Мой безумный шурин в конце концов докатился до убийства. Клянусь небом, я не раз предупреждал Ургуланиллу, что до добра его вечные пьянки не доведут. Так оно и случилось. Этот урод в очередной раз напился до беспамятства и в припадке бешенства выкинул свою Апронию из окна. Что он там себе вообразил, какая дурная мысль пришла в его больную голову – никто теперь уже не узнает. Бедняжка Апрония отбила и переломала себе всё, что можно, и к утру, напоследок изрядно помучившись, скончалась. Марка, разумеется, арестовали. Бабка Ургулания (вот где кремень-старуха!), дабы не запятнать род судом бесчестья, прислала ему кинжал. Так этот недоделок даже заколоться подобающим образом не смог – истыкал только себя всего и всё вокруг перемазал кровью. Дежурил тогда при арестанте Паул Персик – брат его первой жены Нумантины. Он-то и доделал дело. Думаю, не без некоторого удовольствия. Всё это произошло как раз накануне Луперкалиев, так что, сам понимаешь, праздники для нас оказались безнадёжно испорченными.