Хранитель Реки

– Нет. Мы своих пока не завели. Хотя очень хочется, – вдруг сознался Оглоблин. – Это дочка наших хозяев. Он в гидрографической службе работает, на озере. Но все зовут его Бакенщиком. Да он и сам себя так зовет. Скоро приедет – познакомитесь.

– Приятный мужик? – поинтересовался Ефим.

– Приятный ли? – улыбнулся Вадим. – Вот уж слово, неприменимое к Бакенщику. Скорее надежный. Мощный. Или даже космический.

– Что же в нем такого космического? – Береславского почему-то задела насмешка над его определением.

– Потому что он – весь такой, – и Оглоблин перстом ткнул в сторону уже описанного портрета.

– Понятно, – вынужден был согласиться рекламный профессор, хотя из объяснений ничего понятно ему не стало.

Ну да ладно, все само собой объяснится.

А тем временем в горницу снова вышла веселая девчонка, дочка хозяев. Она со всеми позавтракала, однако потом, как и Ефим Аркадьевич, предпочла слегка вздремнуть. А сейчас, как выяснилось, снова была готова позавтракать.

Ленка положила ей на тарелку изрядную порцию чудесного свежайшего творога, обильно полила его сметаной (скорее даже не полила, а обложила, настолько густой была ее консистенция) и сверху, опять же не жалея, посыпала сахарным песком.

Дитя достаточно быстро умяло этот нехилый завтрак и скромно не стало отказываться от добавки. Ефима даже удивило, что при таком аппетите девчонка была вполне худая, хотя и даже на взгляд крепенькая. Короче, радость родителей.

Впрочем, позже его удивление быстро исчезло, когда он понаблюдал за девочкой: она ни секунды не стояла на месте, носясь по огромной избе, как метеор. Огненный хвост ей вполне заменяли довольно длинные, с рыжинкой, волосы.

– Надюшка, а как тебе работы Вадима? – поинтересовался рекламист. Спросил не из праздного любопытства и не для того, чтобы как-то развлечь дитя. Просто его в оценке творчества всегда интересовало, что скажут дети: их обостренное и не отягощенное знаниями восприятие было очень чувствительно к фальши и любой искусственности, надуманности.

– Нравятся, – мотнула она головой. – Очень даже. Но только не все.

– А что не нравится? – уточнил Береславский.

– Вот эта! – показала Надюха пальцем на «Грачиные гнезда». – И эта тоже! – Теперь ее перст указывал на работу, сначала вообще не замеченную Ефимом.

Она даже не на стене висела, а на боковой стороне старинного деревянного буфета, повешенная так, будто ее хотели сделать максимально незаметной.

Это была акварель, точнее, смешанная техника: акварель, морилка, тушь. На листе примерно четвертого формата женщина сидела перед своим, свернувшимся калачиком у ее ног крохотным младенцем. Работа называлась «Что будет?». С вопросительным знаком. Любимые Вадимом искажения пропорций сделали эту простую картинку невыразимо трагичной.

«Да уж. Работа отменная, музейного качества. Но в дом вешать что-то не хочется», – про себя подумал Береславский. А вслух спросил:

– И чем же она тебе не нравится?

– Слишком похожа на правду, – вдруг тихо и безо всякой веселости ответила девочка.

Ефим чуть творогом не подавился, который по примеру Надюхи ел. Вадим же, присутствовавший при беседе, почему-то вдруг строго посмотрел на девчонку, а она, как будто признавая какую-то свою вину, спрятала глаза.

Во всем этом, несомненно, была некая тайна (Береславский не зря четверть века ел свой журналистский хлеб), но задавать вопросы профессор больше не стал. Немножко времени, немножко внимания – и все тайное рано или поздно станет явным.

Потом еще поговорили с Вадимом – Ефим считал важным узнать о его привычках и пристрастиях. Выяснилось, что привычек и пристрастий, кроме живописи, собственно, и нет. Разве что шахматы – Вадик оказался действующим мастером спорта, до самого отъезда из Москвы ходил в шахматный клуб и даже на соревнования. После этого признания профессор, имевший лишь дворовой и курортный опыт, благоразумно не стал предлагать ему сгонять партейку.

Завершив затянувшуюся беседу, Ефим Аркадьевич, вполне удовлетворенный жизнью, решил немного прогуляться по воздуху. Направление прогулки, в деревне, прилегающей к Онежскому озеру, тоже выбралось само собой.

– Пошли погуляем? – предложил он Надюхе.

– Пошли, – обрадовалась та внезапно объявившейся компании.

И вновь глазастый профессор обратил внимание на некую напряженность, охватившую на этот раз не только Вадима, но и его будущую супругу.

Ефим с Надюхой вышли из дома и направились сначала к речке, а потом – вдоль ее бурунистого течения – к берегу Онеги.

– Ты сказала, что тебе не нравится на картинах Вадика, – продолжил тему Береславский. – А что нравится?

– Многое, – легко ответила девчонка. – Акварели нравятся. «Червячиные» картинки тоже. Девчонки очень нравятся, помните, на стенке в прихожей? «Красотки» называются. С синими руками.

– Помню, – сказал Ефим. Действительно помнил. Два веселых девичьих лица после Вадикиных экзерсисов с искривлением пространства приобрели удивительную пластичность и характерность. – Хорошая работа. Там еще в том же духе есть девушка с двумя рюмками. И с шеей такой… нестандартной, – наконец подобрал определение профессор.

– Ага, классная работа, – безмятежно согласилась Надюха, на секунду остановившись и поковыряв носком красной туфельки коряжистый корень. А потом слегка забылась и добавила, как в недавней беседе с Оглоблиным: – И Модильяни бы не отказался.

Если б Ефим ел творог, он бы точно подавился. Длинношеяя двухрюмочная дама была прекрасна и не являлась прямым подражанием творчеству талантливого парижского художника начала двадцатого века, но параллель была несомненна. И отметила эту параллель девочка-дошкольница, живущая в глухой карельской деревушке, где даже школы нет.

– А откуда ты знаешь француза Модильяни? – спросил он в растерянности.

– Он не француз, – безапелляционно ответила Надюха.

Ну, это уже слишком! Может, она и сверхъестественно умная, но называть знаменитого на весь мир парижанина Модильяни «не французом» все же неправильно!

– Еще какой француз! – заспорил профессор с дошкольницей.

– Не-а! – ответила она, подпрыгивая на одной ножке.

– А кто же он? – спросил Береславский.

– Еврей, – спокойно ответила та. – Итальянский.