Хребты Безумия

В ворохе одежды Эдварда они обнаружили нечто совершенно отвратительное — скелет и пробитый череп. Осмотр зубов позволил идентифицировать череп как принадлежавший Асенат.

Кошмар в Ред-Хуке [97] (Перевод И. Богданова)

В каждом из нас тяга к добру уживается со склонностью к злу, и, по моему глубокому убеждению, мы живем в неизвестном нам мире — мире, исполненном провалов, теней и сумеречных созданий. Неизвестно, вернется ли когда-нибудь человечество на тропу эволюции, но в том, что изначальное ужасное знание до сих пор не изжито, сомневаться не приходится.

Артур Мейчен

97

Рассказ написан в августе 1925 г. и впервые опубликован в январском 1927 г. выпуске журнала «Weird Tales».

I

Пару недель тому назад внимание зевак, собравшихся на углу одной из улиц Паскоуга, небольшой деревушки на Род-Айленде, было привлечено необычным поведением высокого, крепко сложенного, цветущего вида человека, спустившегося с холма по дороге из Чепачета и направлявшегося по главной улице в центральный квартал, образуемый несколькими ничем не примечательными кирпичными строениями — главным образом лавками и складами, — которые одни только и придавали поселению оттенок урбанистичности. Именно в этом месте, без всякой видимой причины, с незнакомцем и случился странный припадок: пристально вглядевшись в самое высокое из зданий, он на секунду-другую застыл как вкопанный, а затем, издав серию пронзительных истерических воплей, бросился бежать, словно за ним гнались все демоны ада, но на ближайшем перекрестке споткнулся и грохнулся оземь. Когда заботливые руки помогли ему подняться и отряхнуть от пыли костюм, выяснилось, что он находился в здравом уме и, если не считать легких ушибов, полностью оправился от нервного срыва. Смущенно пробормотав несколько фраз, из которых явствовало, что в недавнем прошлом он перенес глубокую душевную травму, незнакомец повернулся и, не оглядываясь, зашагал обратно по чепачетской дороге. Когда он скрылся из глаз, все свидетели этого маленького происшествия сошлись во мнении, что подобного рода припадков меньше всего приходится ожидать от таких крупных, сильных и энергичных мужчин, каким, без сомнения, был давешний пострадавший. Всеобщее удивление ничуть не уменьшилось от того, что один из стоявших поблизости зевак сказал, что признал в нем постояльца известного в округе молочника, жившего на окраине Чепачета.

Как вскоре выяснилось, человек этот был нью-йоркским детективом Томасом Ф. Мелоуном, находящимся ныне в длительном отпуске по состоянию здоровья, подорванного в результате непомерного объема работы, взваленного им на свои плечи во время расследования одного жутковатого дела, которому несчастная случайность придала весьма трагическое завершение. Во время облавы, в которой он принимал участие, рухнуло несколько старых кирпичных домов, под обломками которых погибли как преследуемые, так и товарищи Мелоуна по службе. Обстоятельства катастрофы столь потрясли детектива, что с тех пор он испытывал необъяснимый ужас при одном виде строений, хотя бы отдаленно напоминающих обрушившиеся, и в конце концов специалисты по умственным расстройствам посоветовали ему уехать из города на неопределенный срок. Полицейский хирург, у которого были родственники в Чепачете, предложил эту деревеньку, состоявшую из двух десятков домов в колониальном стиле, как идеальное место для исцеления душевных ран. Недолго думая, больной отправился в путь, пообещав держаться подальше от главных улиц более крупных поселений до тех пор, пока на то не будет особого разрешения вунсокетского психиатра, под наблюдение которого он поступал. Прогулка в Паскоуг за свежими журналами была явной ошибкой, и несчастный пациент заплатил за свое ослушание испугом, синяками и стыдом.

Это было все, что удалось выведать сплетникам из Чепачета и Паскоуга; ровно столько же знали и занимавшиеся Мелоуном специалисты с самыми высокими научными степенями. Однако последним детектив пытался рассказать гораздо больше, и лишь откровенное недоверие, с каким воспринимались его слова, заставило его замолчать. С тех пор он носил пережитое в душе и ни единым словом не выразил несогласия с единодушным мнением окружающих, винивших в нарушении его психического равновесия внезапный обвал нескольких дряхлых кирпичных домов в бруклинском Ред-Хуке и последовавшую в результате смерть доблестных блюстителей закона. Он потратил слишком много сил, говорили ему, чтобы разорить это гнездо порока и преступности; по совести говоря, там было много такого, от чего может содрогнуться даже самый мужественный человек, а неожиданная трагедия явилась всего лишь последним ударом. Это простое объяснение было доступно каждому, а потому как Мелоун был отнюдь не прост, он решил в своих же интересах им и ограничиться. Ибо намекать лишенным воображения людям на ужас, выходящий за рамки всех человеческих представлений, — ужас, со времени прежних эпох поглощающий и переваривающий древние дома, кварталы и города, — означало, что вместо оздоровительного отдыха в деревне он бы прямиком отправился в войлочную камеру психиатрической лечебницы, но для этого он был слишком разумным человеком, если, конечно, не считать некоторой склонности к мистицизму. Его отличало чисто кельтское видение страшных и потаенных сторон бытия и одновременно присущая логикам способность замечать внешне неубедительные вещи — сочетание, которое послужило причиной тому, что в свои сорок два года он оказался далеко от родного дома и занялся делом, не подобающим выпускнику Дублинского университета, появившемуся на свет на георгианской вилле поблизости от Феникс-парка. [98]

98

Феникс-парк— большой общественный парк, расположенный на севере Дублина.

А потому сейчас, перебирая мысленным взором вещи, которые ему довелось видеть, слышать или только смутно прозревать, Мелоун был даже рад тому, что он остался единственным хранителем тайны, способной превратить бесстрашного бойца во вздрагивающего от каждого шороха психопата, а кирпичные ущелья трущоб, высящиеся посреди моря смуглых, не отличимых друг от друга лиц прохожих, — в жуткое напоминание о вечно стерегущем нас кошмаре. Это был не первый случай, когда Мелоуну приходилось скрывать свои чувства, ибо знавшие детектива люди считали его добровольное погружение в многоязычную бездну нью-йоркского дна чем-то вроде внезапного и необъяснимого каприза. Но как мог поведать он добропорядочным горожанам о древних колдовских обрядах и уродливых культах, следы которых предстали его чуткому взору в этом бурлящем котле вековой нечисти, куда самые низкие подонки минувших развращенных эпох влили свою долю отравы и непреходящего ужаса? Он видел отсветы зеленоватого адского пламени, возжигаемого при помощи потаенного знания в самом сердце этого крикливого, пестрого людского хаоса, личиной которого была алчность, а душой — богохульное зло, и только чуть заметно улыбался в ответ на сыпавшиеся со всех сторон насмешки по поводу его нововведений в полицейскую практику. Доказывая Мелоуну бесплодность погони за фантастическими призраками и непостижимыми загадками, друзья-острословы цинично уверяли его, что в наши времена в Нью-Йорке не осталось ничего, кроме пошлости и ханжества, а один из них даже готов был биться об заклад на крупную сумму, что, несмотря на свои прежние острые публикации в «Дублинском обозрении», детективу не удастся написать по-настоящему интересной статьи о жизни городских трущоб. Сейчас, вспоминая те времена, Мелоун не мог не удивляться заложенной в основу нашего мироздания иронии, которая обратила в явь слова насмешливого пророка, хотя и вразрез с изначально заложенным в них смыслом. Ужас, навсегда отпечатавшийся в его сознании, не мог быть описан, потому что, наподобие немецкой книги, упомянутой однажды Эдгаром По, «es lasst sich nicht lesen» [99] — он не позволял себя прочесть.

99

«Es lasst sich nicht lesen»— цитата (слегка искаженная) из начальной фразы рассказа Э. По «Человек толпы».

II

Ощущение скрытой тайны бытия постоянно преследовало Мелоуна. В юности он находил в самых обыкновенных вещах недоступную другим красоту и высокий смысл, что служило ему источником поэтического вдохновения, однако нужда, страдания и вынужденные скитания заставили его обратить взор в другую сторону, и он содрогнулся при виде многообразия ликов зла, таящихся в окружающем мире. С этого момента жизнь его превратилась в фантасмагорический театр теней, в котором одни персонажи быстро сменялись другими, и на сцене являлись то резко очерченные, исполненные угрозы образы в духе лучших работ Бердслея, [100] то самые невинные фигуры и предметы, за которыми лишь смутно угадывались контуры ужасающих созданий, наподобие тех, что воплощены на гравюрах более тонкого и изощренного Гюстава Доре. [101] Ему часто приходило в голову, что насмешливое отношение людей, обладающих высоким интеллектом, ко всякого рода сокровенным знаниям является счастьем для остального человечества, ибо стоит им хоть раз вплотную заняться изучением секретов, на протяжении многих веков сберегаемых в рамках колдовских культов, как результаты их деятельности не только разрушат наш мир, но и поставят под вопрос существование всей вселенной. Без сомнения, подобного рода размышления накладывали несколько мрачноватый оттенок на мелоунский склад ума, однако мрачность эта с лихвой компенсировалась врожденными логическими способностями и тонким чувством юмора. Его вполне устраивало, что эти неясные, запретные видения оставались всего лишь объектом абстрактных умозаключений, и только когда исполнение служебного долга привело его к столкновению со слишком неожиданным и ужасающим откровением, этот баланс нарушился и наступила истерия.

100

Бердслей, Обри Винсент (1872—1898) — английский художник-график; среди его лучших работ изысканные иллюстрации к «Смерти Артура» Т. Мэлори, «Похищению локона» А. Поупа, «Саломее» О. Уайльда.

101

Доре, Гюстав — см. примечание к рассказу «Модель Пикмана».

Ред-Хукское дело впервые привлекло внимание детектива, когда он работал в полицейском участке на бруклинской Батлер-стрит, куда его временно прикомандировали для оказания помощи тамошним сотрудникам. Ред-Хук представляет собой грязный людской муравейник, образовавшийся на месте старых портовых кварталов напротив Гавернерз-Айленд, [102] сгрудившихся вдоль нескольких неухоженных улиц, что берут начало от доков и бегут вверх по холму, чтобы в конце концов соединиться с некогда оживленнейшими, а теперь почти не использующимися Клинтон-и Корт-стрит, ведущими в направлении Боро-Холл. В районе преобладают кирпичные строения, возведенные между первой четвертью и серединой прошлого столетия, а потому некоторые наиболее темные улочки и переулки до сих пор сохранили тот своеобразный мрачный колорит, который литературная традиция определяет не иначе как «диккенсовский». Состав населения Ред-Хука остается неразрешимой головоломкой для многих поколений статистиков: сирийские, испанские, итальянские и негритянские корни слились здесь воедино и, щедро посыпанные американским и скандинавским навозом, явили свету свои буйные ростки. Весьма странные крики вырываются порою из недр этого шумного столпотворения и вплетаются в чудовищную органную литанию пароходных гудков, исполняемую под аккомпанемент равномерного биения покрытых мазутной пленкой волн о мрачные причалы. Однако в давние времена Ред-Хук был совсем иным: на нижних улицах жили честные трудяги-моряки, а повыше, в изящных резиденциях на склоне холма, селились состоятельные коммерсанты. Следы былого благополучия можно различить и в основательной архитектуре старых домов, и в редкой красоте немногочисленных сохранившихся церквей, и в некоторых других разбросанных там и сям деталях — прогнивших балясинах лестничных проемов, покосившихся, а порою и сорванных с петель массивных дверях, изъеденных червями декоративных пилястрах или безжалостно вытоптанных лужайках с поваленным ржавым ограждением. А иногда посреди плотно примыкающих друг к другу строений можно встретить легкий остекленный купол, в котором в стародавние времена собиралась семья капитана, чтобы часами наблюдать за океаном и ждать, когда на горизонте появится знакомый крылатый силуэт.

102

Гавернерз-Айленд(букв. Губернаторский остров) — островок в нью-йоркской бухте, несколько южнее Манхэттена, где некогда размещалась резиденция британского колониального губернатора, а позднее находились крепость и военная тюрьма.

Отсюда, из этой морально и физически разлагающейся клоаки, к небу несутся самые изощренные проклятия на более чем сотне различных языков и диалектов. Бранясь на все лады и горланя грязные куплеты, по улицам шастают толпы подозрительного вида бродяг, а стоит случайно забредшему сюда прохожему скользнуть взглядом по окнам домов, как в них тут же гаснет свет и видневшиеся за стеклами смуглые, отмеченные печатью порока лица торопливо скрываются за плотными занавесками. Полиция давно уже отчаялась навести здесь хотя бы видимость порядка и заботится лишь о том, чтобы скверна не выходила за границы района и не заражала внешний мир. При появлении патруля на улицах воцаряется мрачное, напряженное молчание, и таким же молчанием отвечают на все вопросы следователей задержанные в Ред-Хуке правонарушители. По своей пестроте состав преступлений здесь не уступает этносу — в посвященном этому району разделе полицейского архива можно найти все виды беззакония, начиная от контрабанды спиртным и «белой костью» и кончая самыми отвратительными случаями убийства и членовредительства. И если статистический уровень преступности в Ред-Хуке не выше, чем в остальных примыкающих к нему районах, то в этом заслуга отнюдь не полиции, но ловкости, с какой здесь умеют скрывать грязные дела. Достаточно заметить, что далеко не все люди, посещающие Ред-Хук, возвращаются обратно — обычно это удается только умеющим держать язык за зубами.

В настоящем положении дел Мелоун обнаружил едва уловимые признаки некой тщательно оберегаемой ужасной тайны, не сравнимой ни с одним из самых тяжких общественных пороков, о которых столь отчаянно вопиют добропорядочные граждане и которые столь охотно бросаются исцелять священники и филантропы. Ему, совмещавшему в себе пылкое воображение со строгим научным подходом, как никому другому было ясно, что современный человек, поставленный в условия беззакония, неумолимо скатывается до того, что в своей повседневной и религиозной практике начинает следовать не указаниям разума, а темным инстинктам, сохранившимся у него с доисторических времен, когда он еще мало чем отличался от обезьяны. Именно поэтому горланящие и сыплющие ругательствами процессии молодых людей с невидящими глазами и помеченными оспой лицами, попадавшиеся детективу в предрассветные часы на замусоренных улицах Ред-Хука, заставляли его всякий раз вздрагивать от отвращения чисто антропологического свойства. Группки этих молодых людей можно было увидеть повсюду: то они приставали к прохожим на перекрестках, то, развалившись в дверных проемах, наигрывали на примитивных музыкальных инструментах какие-то непостижимые мелодии, то пьянствовали или пичкали друг друга грязными историями у столиков пивнушек в Боро-Холл, а то заговорщицки шептались о чем-то, столпившись вокруг заляпанного грязью такси, припаркованного у высокого крыльца одного из полуразвалившихся домов с заколоченными окнами. При всей своей омерзительности они интересовали Мелоуна гораздо больше, чем он мог признаться своим товарищам по службе, ибо за ними скрывалась некая чудовищная сила, берущая начало в неведомых глубинах времени, некое враждебное, непостижимое и бесконечно древнее социальное существо, в своих проявлениях не имеющее ничего общего с бесконечными списками деяний, повадок и притонов преступного мира, с таким тщанием составляемыми в полицейских архивах. В нем зрело убеждение, что эти молодые подонки являются носителями какой-то жуткой доисторической традиции, хранителями беспорядочных, разрозненных обломков культов и обрядов, возраст которых превосходит возраст человечества. Слишком уж сплоченными и осмысленными были их действия, и слишком уж строгий порядок чувствовался за их внешней безалаберностью и неряшливостью. Мелоуну не доводилось попусту тратить время на чтение таких книжонок, как принадлежащие перу мисс Мюррей «Колдовские культы Западной Европы», а потому ему и в голову не приходило усомниться в том, что среди крестьян и некоторых других слоев населения издревле существует обычай устраивать нечестивые тайные сборища и оргии, восходящий к темным религиозным системам доарийского периода и запечатленный в народных преданиях как «черная месса» или «ведьмовской шабаш». Он ничуть не сомневался и в том, что зловещие порождения урало-алтайского шаманства и азиатских культов плодородия дожили до наших дней, и лишь иногда содрогался, пытаясь представить себе, насколько древнее и ужаснее должны они быть в реальности, даже по сравнению со своими самыми древними и самыми ужасными описаниями.

III

Заняться серьезным изучением Ред-Хука Мелоуна заставило дело Роберта Сейдема. Сейдем, ученый потомок древнего голландского рода, после смерти родителей унаследовал ровно такое количество денег, которое позволяло ему не гнуть спину ради хлеба насущного, и с тех пор жил отшельником в просторном, но изрядно пострадавшем от времени особняке, что его дед своими руками построил во Флэтбуше во времена, когда эта деревушка представляла собой не более чем живописную группу коттеджей в колониальном стиле, притулившихся к островерхой, увитой плющом протестантской церквушке с небольшим голландским кладбищем за чугунной оградой. В этом уединенном жилище, возвышающемся в окружении почтенного возраста деревьев, Сейдем провел за книгами и размышлениями без малого шестьдесят лет, отлучившись лишь однажды, лет сорок тому назад, к берегам Старого Света, где провел, занимаясь неизвестно чем, полных восемь лет. Он не держал слуг и мало кому позволял нарушать свое добровольное затворничество. Близких друзей он не заводил, а немногочисленных знакомых, с кем еще поддерживал отношения, принимал в библиотеке — единственной из трех комнат первого этажа, которая содержалась в относительном порядке и была заставлена по стенам высоченными — от пола до потолка — стеллажами с рядами пухлых, замшелых от древности и отталкивающих с виду томов. Расширение городских пределов и последовавшее вслед за этим поглощение Флэтбуша Бруклином прошло для Сейдема абсолютно незамеченным, да и город постепенно перестал замечать его. Если пожилые люди при редких встречах на улице еще узнавали его, то для молодого поколения он был не более чем забавным толстым старикашкой, чей несуразный облик, включавший в себя нечесаную седую шевелюру, всклокоченную бороду, потертую до блеска черную пиджачную пару и старомодную трость с позолоченным набалдашником, неизменно служил поводом для улыбок. До тех пор пока этого не потребовала служебная необходимость, Мелоуну не доводилось лично встречаться с Сейдемом, однако ему не раз рекомендовали голландца как крупнейшего специалиста в области средневекового оккультизма, и однажды он даже собрался было взглянуть на принадлежащую его перу монографию, посвященную влиянию каббалы на легенду о докторе Фаусте, — труд, который один из друзей детектива взахлеб цитировал наизусть.

Сейдем стал представлять из себя «дело» после того, как какие-то его отдаленные и чуть ли не единственные родственники потребовали вынесения судебного определения о его невменяемости. Требование это, каким бы неожиданным оно ни показалось людям несведущим, явилось результатом длительных наблюдений и ожесточенных споров внутри семьи. Основанием для него послужили участившиеся в последнее время странные высказывания и поступки патриарха: к первым можно было отнести постоянные упоминания каких-то чудесных перемен, которые вот-вот должны явиться миру, к последним — недостойное пристрастие к самым грязным и подозрительным притонам Бруклина. С годами он обращал все меньше внимания на свой внешний вид, и теперь его можно было принять за заправского нищего, что, кстати, не раз случалось с друзьями семьи, которые, к своему стыду и ужасу, замечали знакомые черты в опустившемся бродяге, доверительно шепчущимся со стайками смуглых, бандитского вида обитателей трущоб на станции подземки или на скамейке возле Боро-Холл. Все разговоры с ним сводились к тому, что, загадочно улыбаясь и через каждое слово вставляя мифологемы типа «Сфирот», «Асмодей» и «Самаэль», он пускался в рассуждения о каких-то могущественных силах, которые ему уже почти удалось подчинить своей власти. Судебное дознание установило, что почти весь свой годовой доход и основной капитал Сейдем тратил на приобретение старинных фолиантов, которые ему доставляли из Лондона и Парижа, да на содержание убогой квартиры, снятой им в цокольном этаже одного из домов в Ред-Хуке. В этой квартире он проводил чуть ли не каждую ночь, принимая странные делегации, состоящие из экзотического вида иностранных и отечественных подонков всех мастей, и проводя за ее наглухо зашторенными окнами нечто вроде церковных служб и священнодействий. Сопровождавшие его по пятам агенты докладывали о странных воплях и песнопениях, что доносились до них сквозь громовой топот, служивший аккомпанементом этим ночным сборищам, и невольно поеживались, вспоминая их нечестивую, неслыханную даже для такого давно уже привыкшего к самым жутким оргиям района, как Ред-Хук, экстатичность и разнузданность. Однако, когда началось слушание дела, Сейдему удалось сохранить свободу. В зале суда манеры его снова стали изящными, а речи — ясными и убедительными. Ему не составило труда объяснить странности своего поведения и экстравагантность языка всецелой погруженностью в особого рода научное исследование. Он сказал, что все последнее время посвящал детальному изучению некоторых явлений европейской культуры, что неизбежно требовало тесного соприкосновения с представителями различных национальностей, а также непосредственного знакомства с народными песнями и танцами. Что же касается абсолютно нелепого предположения о том, что на его деньги содержится некая секретная преступная организация, так оно лишь еще раз подчеркивает то непонимание, с каким, как ни прискорбно, зачастую приходится сталкиваться настоящему ученому в своей работе. Закончив эту блистательно составленную и хладнокровно произнесенную речь, он дождался вынесения вердикта, предоставлявшего ему полную свободу действий, и удалился восвояси, исполненный гордости и достоинства, — чего нельзя было сказать о пристыженных частных детективах, нанятых на деньги Сейдемов, Корлеаров и Ван Брунтов.