Хребты Безумия

Я и сам едва удержался от вопля: я тоже останавливался у этих ранних рельефов и с содроганием в душе восхищался мастерством безымянного скульптора, сумевшего изобразить в камне омерзительную пленку слизи на безголовых телах Старцев: это были сцены времен великого восстания шогготов, и именно таким образом, засасывая в себя головы, эти жуткие твари убивали своих жертв. Пусть эти скульптуры повествовали о событиях седой древности, автор их совершил кощунство: шогготы и их деяния не предназначены для глаз цивилизованных существ и никому не дано право сохранять их облик средствами искусства. Безумный автор «Некрономикона» нервно пытался уверить, что земля ничего подобного не порождала, что такие твари существовали только в наркотических снах. Аморфная протоплазма, способная воспроизводить в себе любые формы, органы, процессы; вязкая масса из слипшихся, пузырящихся клеток; гуттаперчевые сфероиды размером в полтора десятка футов, чрезвычайно мягкие и пластичные; рабы, управляемые внушением, строители городов; их растущие век от века злоба, ум, способность жить на суше, способность подражать… Боже милосердный! Что за безумие подвигло этих нечестивых Старцев пользоваться трудом подобных тварей да еще изображать их на рельефах?

Мы с Данфортом глядели на черную слизь, облепившую безголовые тела, такую свежую, глянцевую, радужную, испускающую тошнотворный непонятный запах, какой способен себе представить лишь человек с больным воображением; видели точки этой слизи на безобразно изуродованных стенах, где они, собранные в группы, посверкивали при свете фонаря, — и нам становилось понятно, что такое космический ужас во всей его глубине. Мы боялись не отсутствующей четверки: сомневаться не приходилось, с их стороны нам больше ничто не грозило. Бедолаги! В конце концов, они были по-своему не так плохи. Они были как люди, только принадлежали к другим векам и к другой расе. Природа сыграла с ними адскую шутку — то же произойдет и с людьми, если безумие, бессердечие или жестокость побудят их потревожить охваченную зловещим сном полярную пустыню. Возвращение звездоголовых домой обернулось трагедией.

Их даже нельзя было назвать злобными тварями, ибо что такого они сделали? Пробудиться незнамо в какой век, вокруг холод, набрасываются с бешеным лаем какие-то четвероногие, нужно против них обороняться, а тут еще белые обезьяны, такие же бешеные, закутанные во что-то непонятное и с непонятными орудиями… бедный Лейк, бедный Гедни… и бедные Старцы! Естествоиспытатели по своей сути — что они сделали такого, чего не сделали бы мы на их месте? Какой ум и какое упорство! Какая стойкость перед лицом невероятного — не так ли вели себя их сородичи и предки, когда сталкивались с чем-то подобным! Как их ни назови — лучистыми, растениями, монстрами, пришельцами со звезд, — в первую очередь они были разумными существами!

Они преодолели снежные пики, где некогда молились в храмах, где прогуливались под древовидными папоротниками. Увидели, что город их мертв и проклят; как и мы, прочли на стенах историю его последних дней. В мифических, объятых мраком подземельях, которых никогда не видели, пытались найти выживших собратьев — и что же нашли? Эти мысли пронеслись одновременно в наших головах, пока мы переводили взгляд с безголовых, испачканных слизью трупов на отвратительные рельефы-палимпсесты [158] и дьявольские рисунки из точек, выписанные той же слизью. И нам стало ясно, кто выжил и справил свой триумф в циклопическом подводном городе, под покровом вечной ночи и в окружении пингвиньих стай; кому принадлежит та бездна, откуда сейчас, словно откликаясь на истерический выкрик Данфорта, потянулись завитки зловещего бледного тумана.

158

Палимпсест— рукопись на пергаменте, сделанная поверх стертого предыдущего текста. В данном случае имеются в виду вторичные барельефы, выполненные на месте их удаленных предшественников.

Поняв, что означают чудовищная слизь и безголовые тела, мы онемели и приросли к месту; о том, что мысли наши в те минуты совпадали, мы узнали много позднее, обсуждая случившееся. Нас парализовало секунд на десять — пятнадцать, однако нам казалось, что прошли века. Мерзкий бледный туман полз, извиваясь, все дальше; можно было подумать, его теснит какая-то движущаяся масса. Потом раздался звук, опрокинувший многие наши недавние умозаключения, и мы, как расколдованные, ринулись во весь опор мимо галдящих, сбитых с толку пингвинов обратно в город. Стрелой пронесшись по подледным мегалитическим коридорам, мы выбежали на круглую площадку и по спиральному пандусу взлетели наверх, навстречу свежему воздуху и дневному свету.

Как я сказал, новый звук опрокинул многие наши умозаключения — помня о вскрытии, которое провел бедняга Лейк, мы считали подобные звуки голосами звездоголовых, а нам ведь только что казалось, будто все они погибли. Позднее Данфорт рассказал, что в точности те же звуки, но едва-едва различимые, он уловил, когда мы еще не спускались под лед, в проулке за углом. И еще они очень напоминали свист ветра в просторных горных пещерах — его слышали мы оба. Рискуя, что мои слова примут за ребячество, добавлю еще кое-что, хотя бы ради того, чтобы показать, насколько совпадали наши с Данфортом мысли. Разумеется, на них нас натолкнул общий круг чтения, однако Данфорт приплел еще что-то относительно неизвестных, запретных источников, которыми мог пользоваться Эдгар По сто лет назад, когда писал «Артура Гордона Пима». Читатели вспомнят, что в этой фантастической повести упоминалось слово, отсутствующее в человеческом языке, но грозное и необычайно важное. Оно было связано с Антарктикой и слышалось в неумолчном крике гигантских призрачно-белых птиц, живущих в самом сердце этого недоброго континента: «Текели-ли! Текели-ли!»И, признаюсь, именно это сочетание звуков различили мы оба, когда внезапно за надвигающимся белым туманом раздался тот самый, широкодиапазонный музыкальный свист.

Прислушиваться долее мы не стали, а бросились наутек, хотя нам было известно, насколько проворны Старцы: если кто-то из них выжил в бойне и с криком пустился в погоню, нам от него не уйти. Тем не менее мы смутно надеялись, что нас могут пощадить хотя бы из научного интереса, сумей мы продемонстрировать свою безобидность и мирные намерения. В конце концов, что за корысть Старцу нас убивать, если ему нечего бояться. О том, чтобы спрятаться, сейчас нельзя было и думать; мы на бегу посветили фонарем назад и обнаружили, что туман редеет. Неужели мы увидим наконец живой и полноценный экземпляр тех, других? И снова прозвучал загадочный напев: «Текели-ли! Текели-ли!»

Заметив, что преследователь за нами не поспевает, мы подумали, не ранен ли он. И все же мы не могли рисковать, ведь было очевидно, что он, скорее всего, ни от кого не убегает, а, напротив, гонится за нами, потому что услышал крик Данфорта. Времени на раздумья и сомнения у нас не было. И мы не пытались и гадать о том, где находится другой, еще более страшный и непостижимый выходец из кошмарного сна — эта невиданная, изрыгающая вонючую слизь гора протоплазмы, чья раса завоевала подземную пучину и отправила на сушу своих посланцев, которые исследовали галереи и изуродовали настенные рельефы. Нам было искренне жаль оставлять на произвол судьбы этого, вероятно, последнего Старца, к тому же, быть может, покалеченного. Какая участь его ждала, если его настигнут, страшно было подумать.

Слава богу, мы не замедлили бег. Завитки тумана вновь сгустились, кто-то все быстрее гнал их вперед; у нас за спинами панически кричали и хлопали крыльями отбившиеся от стаи пингвины, и это при том, что на нас они почти не реагировали. И снова этот зловещий свист: «Текели-ли! Текели-ли!»Мы были неправы. Эта тварь не была ранена, она просто задержалась, встретив тела своих сотоварищей и дьявольские письмена из слизи над ними. Мы никогда не узнаем, что было сказано в мерзком послании, однако похороны в лагере Лейка показали, как уважительно относились Старцы к своим усопшим. Фонарь, которым мы пользовались теперь без оглядки на экономию, высветил впереди большую пещеру, откуда расходились галереи, и мы обрадовались тому, что уродливые скульптурные палимпсесты остались позади — прежде мы их чувствовали, даже когда практически не видели.

В пещере мы подумали еще и о том, что в этой паутине ходов можно избавиться от преследователя. По открытому пространству бродило несколько слепых пингвинов-альбиносов, и они явно до смерти боялись того, кто за нами следовал. Тут мы могли бы притушить фонарь до самого минимума, направить луч строго вперед и понадеяться на то, что панический галдеж и метания громадных птиц заглушат наши шаги, скроют наш истинный путь и наведут преследователя на ложный. Конечно, пол в продолжении туннеля, пыльный и замусоренный, разительно отличался от неестественно отполированных полов в боковых норах, однако в клубах тумана эту разницу будет трудно разглядеть; не поможет, наверно, и особый орган чувств, который позволял Старцам обходиться в крайних случаях самым скудным освещением. По правде, мы немного опасались, что и сами в спешке побежим не туда. Мы ведь, разумеется, решили держаться прямого пути в мертвый город: кто знает, что сталось бы с нами, если бы мы заплутали в сети подземных галерей.

Само то, что мы выжили и выбрались наружу, неопровержимо доказывает: преследователь ошибся галереей, мы же, по счастью, не ошиблись. Одни пингвины нас бы не спасли, но помог, вероятно, еще и туман. Клубы тумана то сгущались, то редели, и нам повезло, что в нужный момент они не рассеялись совсем. Собственно, на какую-то секунду пар разошелся: мы как раз оставили за спиной туннель с изуродованными стенами, вырвались в пещеру и собрались притушить фонарь и смешаться с пингвинами, чтобы сбить с толку погоню. И тут мы бросили напоследок боязливый взгляд в пещеру и впервые мельком увидели гнавшуюся за нами тварь. И если чуть позже судьба благоприятствовала нашему бегству, то в тот миг она нанесла нам жестокий удар: одного случайного взгляда хватило вполне, и это ужасное зрелище мы не забудем вовек.