Христа распинают вновь

— Сейчас пост, и нельзя есть даже оливковое масло! — запротестовала какая-то старуха. — Бога вы не боитесь!

— Давайте спросим у священника, — предложил Лукас.

— Я беру этот грех на себя, ешьте, — ответил отец Фотис.

Подошел Яннакос, весь в саже и в масле.

— Я отомстил, братья! — крикнул он. — Моя душа удовлетворена! Этот скряга погубил многих вдов и сирот, а теперь я погубил его!

Раздался стук в дверь, и послышался голос Костандиса:

— Откройте, откройте, братья! Учитель убит!

Женщины побежали открыть дверь. В дом вошли Костандис, Димитрос и Андонис. Они несли на руках убитого. Из разбитой головы учителя вытекал мозг. Остекленевшие глаза были открыты, нижняя челюсть совершенно изуродована.

— Мы нашли его в канаве, — сказал Костандис. — Оба села прошли по нему.

Все наклонились над учителем и по очереди целовали его.

— Он стал между нами и хотел нас помирить, а мы его убили… — сказал Манольос, вытирая глаза.

Лежа на своей мягкой постели, ага прислушивался к выстрелам, курил трубку и ласкал Ибрагимчика. Но турчонок почуял запах пороха, кровь у него взыграла, он брыкался, хотел выбежать на улицу и тоже стрелять. Но ага крепко держал его за ногу и не разрешал уйти.

— Успокойся, Ибрагимчик! Пусть греки дерутся между собой и убивают друг друга. Нет погибели на эту расу, будь она проклята! Сколько лет, из поколения в поколение, мы пытаемся ее уничтожить! И чего мы добились? Ничего! Одного уничтожишь, а десять вырастают на его месте. Если они сами не перебьют друг друга, — слушай, что я тебе говорю! — они не исчезнут. Вот поэтому я их и не трогаю — пусть убивают друг друга. А когда они окончательно повыкалывают друг другу глаза, тогда я сяду на свою лошадь и поеду наводить порядок. Ты понял? Я это говорю, чтоб ты знал, как надо обращаться с греками. Может быть, и ты удостоишься когда-нибудь быть агой в греческом селе.

— Разреши мне убить нескольких греков! — кричал разгоряченный турчонок. — У меня руки чешутся.

— Говорю тебе, не трать сил, они сами убивают друг друга, а если мы вмешаемся и уничтожим кое-кого из них, то у наших властей будет много неприятностей. Снова приплывут корабли из Европы, окружат Измир — и выпутывайся тогда как хочешь! Нам хорошо здесь на кровати, Ибрагимчик! На улице холодно, я не разрешаю тебе выходить. Старуха принесет нам сейчас поесть меду с орехами.

Он хлопнул в ладоши, и вошла старуха Марфа.

— Что там творится, Марфа?

— Убивают друг друга, ага! Оба попа ранены, повыдергали друг другу бороды, Панайотарос потерял свою феску и сломал ногу, подожгли дом старика Ладаса, и льется по улице его масло и вино!

Ага громко захохотал.

— Хвалю, гяуры! — сказал он. — Как будто я вам платил, чтобы вы это сделали! Ну-ка, старуха, принеси нам меду с орехами!

Он повернулся к Ибрагимчику, который продолжал упрямиться, стремясь во что бы то ни стало вмешаться в уличное побоище.

— Да не сходи ты с ума, не вмешивайся в греческие дела, — это древнее проклятие бога! Ты послушай, что рассказал мне мой покойный дед, и постарайся понять. Все правильно сотворил аллах, говорил он мне, все! Но в одном только он оказался непредусмотрительным — взял огонь, смешал его с навозом и сотворил грека. Но как только он увидел, что наделал, тут же раскаялся, — у этого хитрюги был такой проницательный глаз, что он видел все насквозь! «Как же теперь быть? — прошептал аллах. — Вот влип! Давай-ка я теперь сотворю турка, пусть зарежет грека, чтоб в мире снова стало спокойно». Он взял мед и порох, размешал хорошенько и сотворил турка. И сразу же, без промедления, поставил их на большой поднос, чтобы они боролись. И начали они бороться: боролись с утра до вечера, и ни один из них не мог повалить другого. Но как только стемнело, подлый грек подставил ножку турку, и тот свалился. «Черт меня возьми, — прошептал аллах, — опять я влип. Эти греки погубят мир. Пропали все мои труды… Что же делать?» Всю ночь несчастный аллах не сомкнул глаз, а утром вскочил на ноги и от радости захлопал в ладоши. «Придумал, придумал!.» — крикнул он. Он снова взял навоз и огонь и сотворил другого грека. Поставил его на подносе, чтобы он поборолся с первым. Началась борьба. Один подставил ножку — подставил и другой, один бьет — бьет и другой, обманывает один — и другой тоже… Они боролись, падали, поднимались, и снова боролись, опять падали, опять поднимались и боролись. И до сих пор борются! Вот так-то, Ибрагимчик, мир вновь обрел спокойствие.

Пришла Марфа с орехами и медом.

— Открой окно, Марфа, — приказал ага. — Я хочу слышать их голоса и выстрелы, чтоб душа моя радовалась. И наполни бутыль раки. А когда уже все те, которые должны быть убиты, будут убиты, — приди и скажи мне. Я сяду на лошадь и поеду наводить порядок.

К вечеру выстрелы утихли и бойня прекратилась. Крестьяне закрылись в домах, промывали раны, мазали их, ставили банки и пили настой шалфея. При свете ламп они разглядывали свои раны. У одного было разорвано ухо, у другого не хватало нескольких зубов, у третьего был отрезан палец или подбит глаз, четвертому сломали ребра… Они осматривали и свое село: несколько ставен обгорело, кое-где были сорваны двери, исчезло три заколотых кабана, дом старика Ладаса все еще горел. Вылилось все вино и масло из его бурдюков, пропала вся пшеница…

— А что с его бедной женой Пенелопой, этой святой женщиной? — спрашивала старуха Мандаленья, которая ходила из дома в дом, мазала раны, ставила банки и прикладывала пластыри.

— Дай бог здоровья соседкам! Они из самого огня ее вытащили. Бедняжка неподвижно сидела на скамье и визжала. Даже не встала, чтобы убежать, — сжимала в руках чулок со спицами и визжала.

— А как же муж? Неужели он не бросился в пламя, чтобы спасти ее?

— Бросился, проклятый, но не жену спасать, а схватил сундук с золотыми лирами, выбежал в переулок, уселся на сундуке и заплакал. Немного погодя принесли и посадили на сундук Пенелопу. И — вы не поверите! — она тут же снова принялась вязать свой чулок… Ты права, тетушка Мандаленья, она святая женщина!

Старуха Мандаленья ушла, ругая мужчин. Вдруг дверь в одном из домов открылась и чья-то рука схватила ее за платье.

— Ты не видела моего мужа? Опять бес в него вселился! Говорят, он нацепил пистолеты и взбудоражил все село. И еще говорят, он убил саракинского попа. Правда ли это, тетушка Мандаленья?

— Твоего мужа я не видела, Гаруфаля, но я видела его феску, которую он потерял у колодца святого Василия… Сам он где-то бегает, а его феска валяется там, несчастная Гаруфаля!

— Черт бы его побрал! — воскликнула Гаруфаля и захлопнула дверь.

Старуха пошла дальше. Она торопилась, она несла самые дорогие мази, чтобы залечить раны попа Григориса.

Попа притащили в дом. Несколько соседок суетились вокруг него, готовили кофе, постные кушанья, лимонад, суп и салат из рыбьей икры, чтобы он поел и тем подкрепил свои силы.

— Это ничего, дорогой отче, — добродушно говорила ему оборванная и голодная старуха с огромным носом. — Это ничего… Ты ведь с утра не ел, отче, проголодался. Все болезни происходят от голода — поешь, отче, и скорее выздоровеешь.

Поэтому поп и ел и пил, сидя на кровати. Ему пришлось обходиться без передних зубов, которые выбил отец Фотис. Из раны на голове все еще сочилась кровь, и он с нетерпением ждал старуху Мандаленью с мазями…

Все было бы хорошо; боль начала успокаиваться, но в сердце кипела ненависть.

— Кто-нибудь видел, тетка Персефона, как этот проклятый поп свалил меня? — тихо спросил он старуху, хлопотавшую около него. — Только отвернись, будь добра, потому что из твоего носа каплет на меня.