Христа распинают вновь
Шрифт:
Раздался голос попа Григориса, теперь спокойный и добрый:
— Отче мой, ты нам рассказал о ваших муках, и наши сердца разрываются от горя. Видишь, все мы плачем. Мы раскрыли свои объятья, чтобы принять вас, но в эту минуту бог пожалел нас и послал страшное знамение. Смерть вы несете с собой, братья мои, — поэтому ступайте с богом, не губите наше село!
Так сказал ликоврисийский поп, и в толпе беженцев послышались рыдания. Женщины плакали и рвали на себе волосы, а возмущенные мужчины со слабой надеждой смотрели на своего попа. Ликоврисийцами овладел
— Пусть уходят! Пусть уходят! — послышались отовсюду голоса. — Пусть уходят!
— Принесите извести и бросьте на труп, чтобы не распространилась зараза по всему селу! — завизжал какой-то старик.
— Не бойтесь, братья! — закричал отец Фотис. — Это неправда, не слушайте его! Мы не несем с собой смерть, мы просто голодаем. И эта женщина умерла от голода, клянусь вам!
Он обернулся к попу Григорису.
— Толстобрюхий поп! — заревел он. — Поп с двойным подбородком! Бог слышит нас с неба. Пусть он тебя простит, ибо я не могу! Ты взял грех на душу!
— Уходите с богом! — крикнул какой-то старик ликоврисиец. — У меня дети и внуки, не губите нас!
Страх начал охватывать всех крестьян, их сердца окаменели. Они размахивали руками и кричали:
— Уходите! Уходите!
— Глас народа — глас божий! — сказал поп Григорис, скрестив руки на груди. — Уходите, в добрый час!
— Грех на ваших душах! — крикнул отец Фотис. — Мы уйдем! Встаньте, дети мои, мужайтесь! Они не хотят знать нас, и мы тоже не хотим знать их! Земля большая, пойдем дальше.
Женщины поднялись, снова взвалили груз на плечи; мужчины взяли свои узлы и инструменты, знамя закачалось и встало впереди колонны. Манольос, плача, наклонился, помог столетнему старику подняться, потом взвалил ему на спину мешок с костями.
— Надейтесь на бога, дедушка, — сказал он ему, — не отчаивайтесь! Надейтесь на бога…
Старик обернулся и покачал головой.
— А на кого же, не на людей же? — закричал он. — Ты ведь видел! Тьфу, пропади все они пропадом!
Пока они собирались в дорогу, поп Фотис медлил. Он посмотрел на своих людей, высохших и полумертвых, и его сердце сжалось от горя.
— Братья ликоврисийцы! — крикнул он. — Если бы я был один, если бы мне надо было отвечать перед богом только за свою душу, я не унизился бы до того, чтобы протягивать руку и просить милостыню! Я бы издох от голода. Но мне жаль этих женщин и детей, они больше не выдержат и упадут на дороге от голода. Ради них я забываю и гордость и стыд и протягиваю вам руку — подайте, христиане! Вот наши одеяла — помогите, кто чем может, — кусок хлеба, бутылка молока для детей, горсть маслин… Мы голодаем!
Двое мужчин взяли одеяла и, держа их натянутыми, вышли вперед.
— Во имя бога, — сказал священник и перекрестился. — Мы уходим. Вперед, дети мои, мужайтесь! Мы выпьем и эту чашу. Слава тебе, господи! Мы пойдем по селу, будем стучаться в двери. Терпение! Вот до чего мы дошли — мы закричим: «Подайте милостыню, подайте милостыню! Подайте все, что у вас лишнее, то,
что вы бросили бы собакам!» Терпение и мужество! Христос победит!Он обернулся к попу Григорису.
— Мы еще встретимся когда-нибудь, — закричал он. — Мы еще встретимся! Прощай, до второго пришествия! Тогда мы предстанем перед богом, и он нас рассудит!
Первой отозвалась вдова Катерина; она сняла с головы новую зеленую шаль с большими красными розами и бросила ее на одеяло. Потом порылась у себя в карманах, нашла зеркальце, флакончик с духами и тоже бросила их на одеяло.
— У меня больше ничего нет, братья, — плача, сказала она. — Больше ничего, извините меня…
Костандис на минуту заколебался, но потом вспомнил, что должен играть роль апостола, побежал в свою лавку, схватил пачку сахара, пачку кофе, бутылку коньяку, несколько кофейных чашек, кусок мыла, стремительно вернулся и бросил все это на одеяло.
— Мало этого, — сказал он, — но даю с любовью. Идите, в добрый час!
Они пошли по селу. То и дело высовывалась чья-то рука, торопливо бросала что-нибудь в развернутое одеяло, и дверь тут же захлопывалась, чтобы не вошла холера.
Они подошли к дому старика Ладаса, постучали — дверь не открылась. Свет, маячивший в окне, погас. Яннакос, шедший впереди с тремя своими товарищами, постучал сильнее и крикнул:
— Эй, Ладас! Они — христиане! Они голодают, все дают им кусок хлеба, дай и ты!
Но из дома послышался сердитый голос деда Ладаса:
— Если тебе хочется пить, не выливай воду!
— Когда-нибудь я тебя сожгу, антихрист! — крикнул Яннакос, угрожающе поднимая кулак.
— Братья, пошли к дому архонта Патриархеаса! — крикнул Михелис, обернувшись к трем своим товарищам. — Пошли, пошли, чтобы успеть! Пока старик спит, откроем амбар и возьмем, что сможем.
— А если старик рассердится? — иронически спросил Манольос.
— Выпьет уксусу, чтобы гнев прошел, — ответил Михелис. — Пошли!
Все четверо радостно побежали вперед, словно собирались разграбить какой-то вражеский город.
Тем временем вдова вернулась к себе домой; ее плечи дрожали от холода, но она довольно улыбалась. «Ничего, — думала она, — какая-нибудь другая женщина накинет на себя мою шаль и не будет чувствовать холода…»
Вдруг позади послышался грубый голос; она почувствовала на своей обнаженной шее горячее дыхание, и чьи-то руки схватили ее за горло.
— Сука! Я купил тебе шаль ценой крови своего сердца, а ты ее даришь?! Я задушу тебя!
На улице было пустынно, и вдова испугалась. Он дышал ей в лицо винным перегаром, она видела его глаза, устремленные на нее с угрозой и мольбой.
— Панайотарос, — прошептала она, — ты зверь, я больше этого не сделаю.
— Зачем ты назвала меня Иудой? Ты вонзила мне нож в сердце. Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел, но почему ты не пожалеешь меня? Могу я прийти к тебе сегодня?
Он ждал и весь дрожал. Немного спустя снова послышался его умоляющий голос:
— Нет у меня другой радости, кроме тебя, Катерина… Позволь мне.