Христа распинают вновь

Тут Михелис крикнул:

— И как бог еще оставляет нас живыми на этой земле? Почему он не уничтожит нас, чтобы очистился мир?

— Потому, Михелис, — сказал священник, — что бог похож на гончара: он работает с глиной.

Но у Яннакоса не хватило терпения.

— Слова хороши, отче, — сказал он, — но перед нами больной. Не можешь ли ты возложить на него свою руку и прочесть какую-нибудь молитву? Может быть, мы сообща попросим бога, чтобы он явил свое милосердие?

— Манольос, — ответил отец Фотис, — не нуждается ни в молитвах, ни в заклинаниях, ни в амулетах. И молитвы других не вылечат его. Внутри его днем и ночью, медленно и неустанно зреет его спасение. Вы видели, дети мои, как прячется зимой червяк в коконе? Он становится уродливым, грубым, омертвелым. Но внутри, в темноте, медленно готовится его освобождение. Постепенно под безобразным саваном образуются нежный пушок, блестящие глаза и крылья. И однажды, весенним утром, он прорывает свой саван и выходит в виде бабочки; точно так же в нас самих созревает спасение… Ободрись же, Манольос, продолжай идти этой дорогой, в твоем распухшем лице твое спасение, — верь в это!

— До каких же пор, до каких же пор, отче? — спросил Манольос, подняв голову и умоляюще смотря на отца Фотиса.

— Ты торопишься, Манольос?

— Нет, — ответил пристыженный Манольос. — Бог знает, чего и когда он хочет.

— Бог никогда не торопится, — сказал священник. — Он неподвижен, он видит будущее, как будто это уже прошлое, он трудится в вечности. Оставь бога в покое, пусть он работает в тишине. Не поднимай головы и не спрашивай; каждый вопрос — это грех.

Солнце стояло уже высоко в небе, ярко освещая всех пятерых. За это время они стали близкими людьми и смотрели теперь друг на друга с нежной любовью.

За горой послышалась свирель Никольоса, по-прежнему радостная, нетерпеливая, полная страсти.

— Никольос… — сказал Михелис и улыбнулся. — Он тоже изливает свою душу.

Все прислушались. Пастушеская песня рассказывала, смеялась, танцевала в горячем воздухе. Бабочка, белая, с розовыми пятнами, покружилась над людьми и села на седые волосы отца Фотиса. Она пошевелила крыльями, засунула свой хоботок в седины, как будто приняла их за расцветшие кусты, потом вспорхнула, поднялась высоко и исчезла в солнечных лучах.

Опять послышался голос Манольоса:

— Отче, братья, простите меня, и бог пусть мне простит! Мне стало легко, с моего сердца как будто снят тяжелый камень. Я все увидел, спасибо тебе, отче, — я все понял, все принимаю! Эта болезнь мне представляется теперь крестом, и я его несу, поднимаясь на гору. Я теперь знаю, что после распятия наступает воскрешение, и я с готовностью поднимаю свой крест! Помогите мне и вы, товарищи, чтоб я не упал!

— Все вместе! — крикнул поп и поднялся. — Сегодня утром я говорил со своими на горе; ведь и мы идем вверх, мы тоже несем тяжелый крест, спотыкаемся, мучаемся, спешим… Я говорил с ними, призывал их: все вместе! Только этот призыв, говорил я им, спасет нас! Все вместе! Все вместе, и мы будем спасены!

— А как же тогда быть с болью, болезнью, с грехами? — спросил Яннакос.

— Все эти черви, — сказал священник, — тоже могут стать бабочками.

И он произнес слова, которые только что читали четыре друга:

— «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

Костандис обрадовался; священник как бы объяснил ему непонятные слова.

— Что означает, батюшка, слово «утешатся»? — спросил он.

— Они утешатся, ибо найдут лекарство от своей боли. Счастливы те, которые страдают, потому что только они почувствуют, как велико и отрадно милосердие бога, в то время как те, которые не страдают, никогда не узнают этого небесного успокоения. Таким божественным даром является боль… Ты слышишь, Манольос?

Но Манольос обессиленно опустил голову на плечо Михелиса, закрыл глаза и спокойно уснул. Товарищи осторожно подняли его, положили на соломенный матрац и на цыпочках вышли из сарая.

— С этим сном опустилась на него небесная благодать и укрыла его, — сказал священник. — Оставим его сейчас, дети мои, на милость бога. Пошли!

Они вышли на тропинку один за другим и молча начали спускаться. Впереди шел священник с непокрытой головой, седые волосы спадали ему на плечи.

Было далеко за полдень, когда Манольос проснулся и, открыв глаза, увидел, что в полумраке у его изголовья сидит, скрестив ноги, и смотрит на него Панайотарос. Взгляд его покрасневших глаз был неподвижен, от него сильно пахло вином.

— Добро пожаловать, брат Панайотарос, — сказал Манольос и улыбнулся.

Но Панайотарос не отвечал; склонив над Манольосом свою тяжелую рыжую голову, он неотступно смотрел на него. Нижняя губа отвисла, обнажились большие, острые, желтые зубы.

— Я тебе зачем-нибудь нужен? — спросил Манольос и вздрогнул: ему показалось, что он видит дурной сон.

Панайотарос как бы с трудом открыл рот — голос его звучал грубо, язык заплетался.

— Целый час я сижу здесь и смотрю на тебя, — сказал он, заикаясь.

— Я тебе нужен, брат мой? — снова спросил Манольос. — Почему ты так на меня смотришь?

— Я не могу иначе на тебя смотреть, — гневно и жалобно воскликнул Панайотарос. — Не могу.

И через некоторое время добавил:

— Ты погубишь меня, Манольос!

— Я? — удивился Манольос и сел на матраце. — Я? Что я тебе сделал?

— Ты, проклятый, сделал все плохое, что только может один человек сделать другому! Ты отнял у меня, несчастного, все хорошее, что у меня было! Я больше не могу! Я пришел и принес тебе подарок… Ждал, пока ты проснешься, чтоб отдать его тебе. На, возьми!

Он сунул руку за пазуху, вынул длинный нож с широким лезвием и положил его Манольосу на колено.

— Возьми его, — процедил он сквозь зубы. — Будь ты проклят и убей меня, заверши дело, которое начал! Большую награду ты получишь. Убей меня!

— Панайотарос, брат мой, — закричал Манольос, — что я тебе сделал, зачем ты так говоришь со мной? Почему я должен тебя убить?..

И он хотел взять его за руку, по Панайотарос возмущенно оттолкнул его.

— Не трогай меня! — закричал Панайотарос. — Оставь при себе свои слащавые слова, мне противно их слушать! Убей меня! Кончай, говорю тебе, дело, которое начал! Зачем мне теперь жить? Убей меня!