Хроника парохода «Гюго»

Сколько уж он лет боцманит, разные над ним старпомы властвовали, а вот такого, как здешний Реут, не попадалось. Когда встретились в Сан-Франциско, когда присмотрелся к нему боцман, старпом даже понравился. Лихо дело знает и к цели железно идет. Стрельчук сам бы таким старпомом был, если бы не написано ему на роду боцманом до гробовой доски плавать. А вот отношения не склеивались. И не то что с поблажкой какой — обыкновенные. Выговоров серьезных Реут вроде не делал, за промахи не корил, а подойдет Стрельчук к старпомовой двери, постучать соберется — и ноги слабеют, и пот на лбу. Что за оказия? Ведь по делу пришел и полста честно прожил, а состояние такое, будто шкода за тобой водится... Оттого, наверное, и суетлив стал и покрикивать начал на матросов поболе, чем требуется. Реут, он ведь слов не тратит, приходится за него добавлять.

В мыслях Стрельчука снова возник ботдек, матрос Алферова со сжатыми кулачками...

Отчего он растерялся? А оттого, что Реут появился в самом дерзком месте алферовской речи. Из-за него и слов не нашлось, чтобы достойно ответить настырной девчонке. А старпом будто его и не заметил, Стрельчука, и вообще никого не заметил. Только сказал: «Алферова, зайдите после работы ко мне». Сказал и ушел, точнее — провалился, потому что он всегда возникает неожиданно и так же исчезает.

И стало вдруг всем скучно и неловко. Напрасно вышла катавасия и перебранка. Один Щербина ухмылялся, довольный. Первым и взял конец подвески, стал ее прилаживать.

«Щербина — черт с ним, — подумал Стрельчук, — а вот Алферову я зажму; как пить дать зажму, узнает, каково на боцмана кидаться...»

Подумал и сказал себе, что не это, однако, главное. Чего уж Алферова со старпомом балакала — их дело. Но почему Реут ему, Стрельчуку, ничего не сказал про случившееся, никакой оценки строгим его действиям не дал? Ведь небось слышал все. А явился боцман к нему на вечерний доклад — и только «да», «нет», дела на завтра распределили, и можешь топать вниз, сидеть на койке хоть до утра.

«Чисто слуга какой, — мучался Стрельчук. — Чисто тебе, кроме краски и якорей, ни о чем думать не положено. Вот закавыка!»

Реут знал, что Алферова вот-вот войдет, и был готов встретить ее, спокойно стоя у иллюминатора, будто разглядывая что-то за стеклом, и слова, которые предстояло сказать, сложились еще на ботдеке, во время ее ссоры с боцманом. Все продумал заранее, но, когда вошел в каюту, хотел повесить фуражку, заметил, что красный морфлотовский флажок в завитках «краба» ослаб, чуть покривился, и он сел за стол, принялся поправлять, сердясь, что сразу не получается, даже воротник и верхнюю пуговицу на кителе расстегнул, чтобы стало удобнее, чтобы поскорее справиться с флажком и водрузить фуражку на крюк.

И тогда-то в дверь постучали. Если бы еще секунда, если бы довелось сказать, помолчав, «войдите», он бы и встал и успел застегнуть пуговицу, даже воротник. А дверь не подождала, распахнулась следом за стуком, и они застыли друг против друга: Алферова — лишь переступив высокий порог, а он — сидя в кресле, с фуражкой в одной руке и перочинным ножиком в другой.

— Вы меня вызывали, — сказала она тоном как бы сразу и вопроса и утверждения.

— Да... — Он наконец догадался положить фуражку и встать. Освободившаяся рука шарила по округлой и гладкой спинке опустевшего кресла. — Да, я вызывал. Входите, пожалуйста...

«Боже, что я говорю», — ругнул он себя и увидел, что она улыбается — еле-еле, одними глазами. Заметила замешательство и улыбается.

Но это было недолго — улыбка, мгновение всего; просто странно, как быстро глаза ее, светлые и умные, стали сердитыми, почти злыми.

— Насколько я понимаю, вы собираетесь объявить мне не благодарность, а выговор. В таком случае я лучше постою здесь.

Он уже успел застегнуть пуговицу на кителе и даже шаг сделал назад, к углу диванчика, в то место, где должен был встретить ее, только фуражка в палевом чехле напоминала о его оплошности. Пусть. Он не смотрел на фуражку, он стал тем Реутом, каким был всегда.

— Вы ошиблись, — сказал он. — Я только собирался спросить: зачем вы пришли на пароход?

Если глаза не обманули и она действительно умная, то ей полагалось удивиться, услышав его слова. Удивиться, но не показать этого.

Так и случилось.

— Вы имеете в виду, что я женщина — и матрос? — непринужденно спросила Алферова. — По-моему, это легко понять. В газетах столько написано про девушек-санитарок, радисток, летчиц. Я читала даже о ставших танкистами...

— Здесь не фронт! — оборвал он. — Здесь не фронт, и я говорил не об этом!

— Здесь море.

— Вот именно... Тогда зачем вы выбрали именно море? Пошли бы в санитарки.

— Бывают случаи, когда не сама выбираешь.

Он не совсем понял, что она имела в виду. И вдруг заметил, что на голове у нее не старенький берет, в котором она была на ботдеке, а шерстяная шапочка. Роба прежняя и перчатки в руках рабочие, не гнущиеся от присохшей краски, а шапочка совсем новая, и волосы не подобраны, как прежде, упали на плечи, и это очень идет ей...

«Да, но что же сказать теперь?» — растерянно подумал Реут. В Сан-Франциско все было проще. Она вошла, представилась, отдала направление, и он отделался кивком, коротко брошенным словом. Никаких вопросов, вопросы обязательно заведут не туда, хоть чуть-чуть да спутают отношения.

Он решил ничем больше не интересоваться и удивился, что вместо независимого и твердого признания ее упорства получилось просяще-вопросительно:

— Значит, вы не хотите объяснить, зачем пришли на пароход?

— Я уже сказала.

— Скупо... скупо. Тогда учтите вот что: когда вам в следующий раз захочется высказать свое мнение о боцмане ему самому, делайте это где-нибудь в сторонке. Остальной палубной команде слушать такое ни к чему, пусть занимаются полезным делом.

— А если мое мнение окажется полезным? И будет выражать мнение всей палубной команды?

— Тем более. Боцман доложит мне, и я приму меры.

Она помолчала, взяла жесткие свои, не гнущиеся от краски перчатки в другую руку.

— А после сегодняшнего... ваш приказ явиться к вам... это и есть «меры»?

— Да, пожалуй. На первый случай. Сегодня самое главное, чтобы вы поняли свои обязанности. И возможности.

— Хорошо. Я учту. Только я с этим не согласна. Разрешите идти?

Реут сказал «да» и почувствовал, что надо было сказать другое: «Что именно вы учтете?» Но дверь уже захлопнулась. Он только успел взглянуть еще раз на синюю вязаную шапочку — ту, что сменила вдруг видавший виды берет матроса Алферовой.

Кое-что неизвестное боцману мог узнать третий помощник Тягин. Но ему не повезло. Он услыхал, как Полетаев назвал фамилию «Алферова» и произнес несколько слов, относящихся к какому-то нерядовому, явно нерядовому случаю, поскольку говорилось это старпому, да еще за ужином, а вернее — когда ужин в кают-компании завершался.

Ушли радисты, второй штурман, доктор. Только на дальнем конце стола, где было место Тягина, еще не окончилась трапеза, продленная сверх меры разговором.