Хроника парохода «Гюго»

Огородов заметил Реута на мостике и по деловому виду старпома определил, что все происходит не только с его согласия, но и при непременном его участии.

А «Гюго» развернуло еще больше, скоро он должен был встать поперек реки. Огородов решил пойти побыстрей на корму и там все выяснить, потому что корма — странно — не очень торопилась менять свое положение, хотя нос парохода совсем уже торчал в сторону от этого городишка, Калэмы. Так, при коротком причале, было легко и на берег вылететь, следовало оттаскивать корму назад...

Пока электрик шел, «Гюго» совсем перегородил реку. Течение все быстрее несло его.

Швартовые концы с кормы отдали, американцы перетаскивали их на другие тумбы, а нос тем временем тащило течение. Корма, беспризорная, стала удаляться от причала.

Огородов уразумел, что случилось, и ужаснулся: пароход уже стоит не поперек реки, а боком, и тянет, тянет его немыслимая сила течения на самый стрежень, А машина мертвая, в ремонте, и, значит, хода нет, и руля судно плохо слушается...

И тут гудок. Довольно далекий еще, но такой протяжный, словно от испуга. «Bсe, — похолодел Огородов. — Не хватало, чтобы сверху по течению баржи тянули. Влепит буксир в борт, и считай тогда международные убытки».

Глянул на мостик. Реут стоял на прежнем месте и вдруг подался на другое крыло — даже его каменное сердце дрогнуло. Да только что он мог приказать с мостика?

Кормовая лебедка грохотала, шипела паром, с барабанов змеями вились стальные тросы. Плотник, согнувшись, сжимал рычаг и матерно ругался. Тут же суетился Рублев с красным, налитым кровью лицом и тоже ругался. Рядом Никола, высокий, нескладный, тянул и дергал концы, а Зарицкий торопливо разбирал бухту запасного швартового троса. И Андрей Щербина виделся подальше, у самого флагштока, там, где сплошной фальшборт переходит в тонкие прутья ограждения.

Вот это Огородова на секунду поразило: почему Андрей на корме? По швартовому расписанию ему на баке положено находиться, не здесь...

Огородов смотрел, а матросы работали. И американцы-докеры стояли рядом, тоже смотрели, и еще много их брата было на берегу, на причале. И как на судне, там тоже всего несколько человек были заняты делом — перетаскивали тросы на другие тумбы.

Потом Клинцов, второй штурман, объяснял, что из-за них-то все и началось, переносчиков швартовов. Их, оказывается, плотник с Рублевым матом и крыли.

Сказано ведь было ясно, Клинцов им все растолковал, американцам, — концы надо тащить по очереди: один снять, потом другой; вернее, по два конца, потому что Реут все рассчитал — чтобы по два троса на каждую тумбу заводили, иначе не выдержат — махина ведь пароход, да течение какое! И ведь на что умная нация, а тут швартовы перепутали, с тумб поснимали и только один тащат в самый дальний угол причала. А все другие зрители — видел Огородов — стоят, не шелохнутся. Не понимают, что ли? Впрочем, что им-то делать? Вдесятером за один трос хвататься? Троих хватит.

И вдруг тишина. Даже лебедка Плотникова замолкла. Ни слова. Слышно только, как у борта, под самым подзором, у руля, журчит река. «Гюго» тянет все дальше на стремнину, и трос, единственный трос, который связывает теперь его корму с берегом (надели его-таки американцы на тумбу), медленно выпрямляется, стряхивает узким дождиком капли воды.

Один-одинешенек при массе такой — десять тысяч тонн — и тянется в струнку. Тонкий с виду трос, ржавый и роняет капли в реку. И тишина, ни слова.

А дальше все сдвинулось, заспешило. Что-то полетело на берег, и, когда плюхнулось на причал, американцы, те, что там стояли, засуетились, потащили. Огородов понял: легость, выброска; значит, новый швартов на берег пойдет и, может, удержит, остановит трагедию. И по движению человека впереди на светлом фоне реки угадал, что это Андрей кинул, и увидел, как он метнул вторую выброску, и так же ловко, точно, и остальные американцы на причале в дело пошли, теперь уже там не оставалось, наймется, праздных — артельно тянули, скопом.

Спасительные концы уходили за борт. Зарицкий, Никола, Рублев, плотник, натыкаясь друг на друга, старались облегчить им путь на причал, а тот, ржавый, одиночка, все дрожал натянутой струной и будто раздумывал — выдержать ему или лопнуть.

Но десять тысяч тонн — десять тысяч. Река неумолимо тащила «Гюго» на стремнину.

И тут Огородов понял: надо ведь еще новые концы успеть закрепить на кнехтах, остановить судно и только потом подтягивать к причалу лебедкой, если, конечно, она пересилит, лебедка, течение. И на всё секунды, мгновения. Вот ведь сколько за секунды бывает!

Тот, ржавый, трос лопнул наконец.

Но раньше, до этого, мгновения, в суматоху, в почти отчаяние, с каким подавали на берег новые швартовы, ворвался крик:

— Тикайте! Тикайте, говорю!..

Щербина крикнул. Свирепо, дико, так, что его нельзя было не послушаться.

И все отскочили к лебедке. Никола даже сбил с ног американца, который стоял рядом с электриком. А вот потом-то и лопнул трос.

Хлесткий, похоже, как удар бича, звук резанул воздух, и все инстинктивно пригнулись, словно защищаясь от чего-то невидимого и опасного. Потом еще удар, какой-то толчок по корпусу судна, вроде оно наткнулось на мель или подводный камень. И движение всех стоявших — неясное движение, как бывает в толпе, когда стоишь и не знаешь, что именно произошло, но тебе все равно передается, что произошло, случилось.

Кто-то метнулся перед Огородовым, и он снова увидел реку и небо за флагштоком и рванулся вперед, потому что не было там знакомой фигуры Щербины.

Андрей лежал среди петель змеившихся тросов, расслабленный, вытянувшийся, неловко опершись плечом на кнехт. С виска по его загорелому, как бы похудевшему вдруг лицу сбегала страшная багровая полоса.

Огородову кто-то помог. Андрея подняли, понесли — недалеко, за лебедку, и положили на свободное место. Огородов опустился на колени и вынул из кармана шматок чистой ветоши, приложил к лицу Щербины. Ветошь стала красной, и он понял, что дело плохо.

Рядом сидел на корточках Клинцов. Рублев склонился, сказал: «Доктора нужно». По палубе затопали. Электрик повернул ветошь другой стороной, и она опять стала красной.

Огородов держал голову Андрея и все прижимал ветошь — не знал, что еще делать. Его мучила мысль: почему работает лебедка? Она грохотала рядом, и казалось, что это беспокоит Щербину.

Как-то сразу, неожиданно придвинулся причал, ровные, будто черные колонны, сваи. И люди там, на берегу. Возле Щербины тоже стало больше народу, а он все лежал — тихий, безжизненный, такой же, как был, когда его подняли, понесли.

Рука, которой электрик поддерживал голову Щербины, задрожала. Он вдруг ощутил, что уже старый и что жизнь Андрея прокатилась у него на глазах. Слезы не шли. Огородову хотелось только, до боли в груди хотелось закричать, завыть. И мысли прыгали, путались: он никак не мог понять, почему Андрей оказался на корме?

Теперь все, полный комплект. Четыре машины с тендерами на передней палубе, две на кормовой. Будки с заколоченными окнами, круглые бока котлов черно отсвечивают в сиянии мачтовых прожекторов. Новенькие паровозы, отличные паровозы. Серия «Е» — советский проект, изготовление американское.